Драмы
Шрифт:
Рилькен. Взашей — и брать в свои руки.
Козловский. Эмиграция, эмиграция... Самсон, которому отрезали волосы. Тут жизнь прожили — неимоверную, немыслимую. С пайками, с лозунгами, с чрезвычайкой... Голгофа. А вы — всё те же. Ленин... Да он и картавит-то по-дворянски. А за ним, с берданками царя Гороха — на танки. «Все, как один, пойдем за власть Советов и, как один, умрем в борьбе за это». Пели и перли. Перли и умирали. А теперь? Кто против Ленина? Те, кто умирали. Еще помнят вас, барон, учтите, не выветрилось, но уже есть сила, единственная, которая одолеет. Да,
Рилькен. Бедная наша Россия.
Входит баронессас подносом, на нем чашки, тарелка с картошкой.
Баронесса. Пардон, без сахара.
Рилькен (с печальной улыбкой). Вернуться, чтобы воевать за... советскую власть?
Козловский. За Россию. Мерси, баронесса. (Рилькену). Через четверть часа зайду за вами. Представлю этому... Петриченко. «Чего мы хочем»... (Уходит).
Баронесса. И он тебя уговаривал. Вот видишь, пойди, они тебя простят. Только не сразу. Поживи, осмотрись. А то ты от на ивности наделаешь глупостей. Налей себе сам, хорошо? Я не в силах. Теперь часто сплю не раздеваясь. Завтра у меня кружок ликбеза. То есть, собственно, уже сегодня.
Рилькен. Тоже служба?
Баронесса. Бог с тобой. Это добровольно. Все-таки, милый, раньше мы были слишком, чересчур изолированными. Общения дают так много. Не подбрасывай коробок. Так много доставлял мне огорчений. С детства, потом в корпусе... И все-таки, что бы я делала, если бы тебя не было. А потом спеку тебе оладьи, да? Ожерелье, аметистовое, выменяла на муку. Аметист — мой камень, счастливый. Правда, теперь всё отменили... А потом к ним, с чистой душой. Не горбись. Сон, сон, сон... (Засыпает).
Рилькен (горько). Чего мы хочем? (Прикрывает ее поги одеялом, тихонько выходит).
ОТЕЦ И СЫН
Железная кровать. Лоскутное одеяло. Гордей и Иван Позднышевы. Лежат лицом к потолку, закинув руки за голбвы. Бушлаты на табуретках. По одну сторону кровати, на полу, — тупоносые флотские ботиночки, по другую — видавшие виды, порыжевшие армейские сапоги. Оба — в тельняшках. Потрескивает огонь в печурке. Поют в два голоса, тихонько:
«Трансвааль, Трансвааль,
Страна моя, ты вся горишь в огне...»
Позднышев. А спать когда?
Иван (тихо поет).
«Под деревцем развесистым Задумчив бур сидел...»
Позднышев. А сколько было пето... Смотри-ка, светает. (Помолчав). Безгнездые мы нынче, Иван. И держаться нам друг за дружку — намертво. Кроме меня, у тебя, да кроме тебя, у меня... Дружишь, ладишь-то с кем?
Иван. Ну с кем. С Гущей, Федькой...
Позднышев. А, тот. По годам ли?
Иван. Вроде и я не ребеночек.
Позднышев. А эта... в бескозырке... евонная?
Иван. Была — общая, теперь — его.
Позднышев. Славно живете.
Иван. Живем, вместо хлеба жмыхи жуем. А вы, батя, к нам — зачем и почему?
Позднышев. Як себе.
Иван. Верно — от Ленина?
Позднышев. А если?..
Иван. Не заливаете?
Позднышев. Ну, ну, безотцовщина.
Иван. А по какому вопросу?
Позднышев. На твою физиомордию поглазеть.
Иван. Ровно со щенком.
Позднышев. А ты кто? Ну, ну. Не пузырись. На сердитых воду возят. За топливом прислан, за нефтью — с кораблей. В Питере-то заводы помирают. На Путиловском зажигалки мастерят, жуть. Флот-то все одно на приколе, возьмем нефть с кораблей — Петрограду. Братве хочу от Ленина клич кликнуть — даешь субботники по сбору топлива для заводов Петрограда, навались!
Иван. Навались. Под водой все это, батя.
Позднышев. Как это — под водой?
Иван. Вот так. Устарело. Неделя помощи Петрограду. Неделя помощи фронту. Неделя помощи тылу. Неделя помощи беспризорным. Сколько можно! Недели — а идут годы.
Позднышев. Погляжу — состарился ты здесь.
Иван. Батя, уезжайте-ка вы из Кронштадта.
Позднышев. Чего, чего?
Иван. Не ко времени вы и... недели ваши. Провожу до Рамбова, а там теплушка — сорок человек, восемь лошадей, — и уезжайте, батя.
Позднышев. Ты чего это меня выталкиваешь, а?
Иван. Уезжайте! Помнят вас в Кронштадте! Помнят! Комиссар!
Позднышев (вскочил, схватил сына за ворот). Очумел?
Иван (с отчаянием). Очумеешь. Пустите.
Позднышев. Что знаешь — скажи.
Иван. Ничего не знаю, ничего, ничего...
Позднышев. Знаешь, да молчишь. Славы моей комиссарской не стыжусь.
Иван. Самодержавие — стреляли. И комиссародержавие — стреляют.
Позднышев. Чего-чего? Это что же, оправдываться еще перед тобой, сынок? За то, что на «Ване-коммунисте» тонул? Или за то, что в крови своей захлебнулся — под Ростовом? Или за то...
Иван. Под водой все это, батя. Вы отсюда в восемнадцатом ушли, а сейчас? Двадцать первый. И Кронштадт другой. И в Кронштадте — другие. И комиссары — не те. Изменили идеям, батя. Мамке-то твои... отказали. У них самих-то — пайки на сливочном масле, сахар-рафинад, пуд в месяц, бабы комиссарские в мантах... этих... за границу золото перевели, в банки... в эту, ну... в Швейцарию.