Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда
Шрифт:
" Придите счастливые дни,
Принесите с собой веселье и радость".
— Гарри, ты верно идёшь за букетом. Сейчас, сейчас, мой друг! При нём ты будешь казаться ещё прекраснее. Вот он, не угодно ли:
"Мы усыплем цветами наш путь
И будем петь весёлые песни!"
Но вдруг она замолкла, и, лукаво посмотрев на Гарри, сказала:
— А ведь ты не знаешь, Гарри, для чего всё это делается!
— Разумеется, не знаю; да и трудно знать все замыслы, которые гнездятся в голове женщины.
— Слышите, как это величественно, высокопарно! Я делаю
— Кто же знал, что он разгорится до такой степени.
— Мне кажется, женщина, которая сделала привычку к очагу, должна бы знать об этом, — сказал Гарри, лаская обожжённую ручку.
— Успокойся, мой друг, я принесу тебе чайник и приготовлю чай, если только ты позволишь войти в таинственную комнату.
— О, нет, Гарри! Я сама всё сделаю.
И забывая боль, Лизетта побежала к очагу; через минуту воротилась с светлым чайником в руке и приготовила чай. Наконец таинственная дверь отворилась, и Лизетта устремила свои взоры на Гарри, стараясь узнать, какое впечатление произведёт на него это открытие. — Прекрасно! Великолепно! Роскошно! Это изумит хоть кого! И откуда ты достала всё это? — сказал Гарри.
— Всё из нашего сада, кроме персиков: мне подарила их старая Мист; они прямо из Флориды. Ну, что! Прошедшее лето ты смеялся над моим сюрпризом. Желала бы я знать, что ты думаешь о мне теперь?
— Что я думаю! Я думаю, что ты удивительное создание — настоящая чародейка!
— Довольно, довольно! Сядем за стол: ты там, а я здесь; — и, открыв клетку, висевшую в букетах ламарковских роз, она прибавила, — маленькая Буттонь тоже будет с нами.
Буттонь, маленькая канарейка, с чёрным хохолком, казалось вполне понимала роль свою в этой домашней сцене: она послушно вспорхнула на протянутый палец, и потом спокойно села на краю одной из тарелок и клевала землянику.
— Теперь, Гарри, расскажи мне всё о мисс Нине, — сказала Лизетта. — Во-первых, какова она собой?
— Мила по прежнему и развязна, — сказал Гарри, — по прежнему причудлива и своенравна.
— И она показывала тебе все свои наряды?
— О, да; решительно все.
— Расскажи же, Гарри, пожалуйста, какие они?
— Например, у неё есть прелестная розовая туника из газа, усыпанного блёстками; она надевается на платье из белого атласа.
— С оборками? — спросила Лизетта, с нетерпением.
— Да, с оборками.
— Сколько же их?
— Право, не помню.
— Не помнит, сколько оборок? Ах, Гарри! как это глупо!.. А как ты думаешь, позволит ли она приехать мне и взглянуть на её наряды.
— Разумеется, мой друг; в этом я не сомневаюсь; и знаешь ли, твой визит избавит меня от скучных описаний.
— Когда ты возьмёшь меня, Гарри?
—
— Конечно, нет. Что же такое? — сказала Лизетта, встав с места, — скажи, Гарри, говори скорее!
— Терпение, терпение! — возразил Гарри, медленно шаря в кармане и в тоже время любуясь её нетерпением и взволнованным видом.
Но кто может выразить изумление и восторг, расширивший чёрные глаза Лизетты, когда Гарри вынул из кармана золотые часы? Она хлопала в ладоши, танцевала и, в порыве радости, подвергала стол неминуемой опасности опрокинуться.
— Я так и думаю, что мы счастливейшие люди в мире: ты, Гарри, и я. Всё как-то делается по нашему желанию, не правда ли?
Ответ Гарри не соответствовал той пылкости, той восторженности, которыми проникнут был вопрос его маленькой жены.
— Но что с тобой сделалось, Гарри? Почему ты не радуешься, как я радуюсь? — сказала она, и села к нему на колена. — Ты верно устал, мой милый; утомился с своей вечной работой. Постой, я что-нибудь спою для тебя надобно же тебя развеселить.
Лизетта сняла со стены гитару, села под сводом ламарковских роз и начала играть.
— Какой это милый инструмент гитара, — сказала она, — я бы не променяла его ни на что в свете. Извольте теперь слушать, Гарри; я спою песенку, собственно для вас. И Лизетта запела:
"В чём заключаются радости былого? В чём он находит своё удовольствие? Он знатен, он горд, он надменен, А я играю и пою. Он спит целый день, и бодрствует ночь, Он озабочен, на сердце у него тяжело; Он хочет многого, но получает мало. Потому он печален и угрюм. Я не завидую белому, Хотя он богат и независим; Он знатен, он горд, он надменен, А я играю и пою. Проработав целые день, я крепко сплю ночь. У меня нет забот, и на сердце моём так легко. Не знаю что принесёт мне завтрашний день, Я счастлива и потому пою."Пальчики Лизетты быстро перебегали по струнам гитары; она пела с таким увлечением, что смотря на неё и слушая звуки её голоса, отрадно и легко становилось на душе. Можно было подумать, что в тело этой женщины вложена была душа птички; потому-то она и пела так сладко.
— Довольно, — сказала она, положив гитару и садясь на колена мужа. — А знаешь ли, Гарри, ведь я под именем белого в песне понимала тебя. Желала бы я знать, что с тобою сделалось? Я вижу ясно, когда ты озабочен, огорчён; но не знаю, чем.