Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

Бичер-Стоу Гарриет

Глава LIV.

Деспотическая свобода

Клейтон удалился в Рощу Магнолий поправить расстроенное здоровье и упадок духа. С ним вместе приехал и Фрэнк Россель. Наши читатели, вероятно, часто замечали, как долго может продолжаться дружба между двумя лицами, которые по образу мыслей своих должны бы неизбежно чуждаться друг друга. Кажется, но самой силе нравственных элементов, честолюбивый человек никогда не может идти рука об руку с человеком, который любит добро ради добра. В этом мире, где развитие во всех предметах так несовершенно, приязнь часто продолжается довольно долго между людьми с наклонностями совершенно противоположными. Дело в том, что Россель не хотел лишиться общества Клейтона. Он любил в Клейтоне то, чего недоставало в нём самом. Услышав, что друг его нездоров, Россель приехал к нему и с искренним радушием вызвался проводить его в Рощу Магнолий. Клейтон не видел Анны со времени неудачной защиты дела Милли,— не видел

потому, что не имел свободного времени, и потому ещё, что люди, которые не могут говорить о своих горестях, часто убегают общества тех, дружба и любовь которых могли бы вызвать их на откровенность. Впрочем, Клейтону не суждено было в его новом приюте найти желаемое спокойствие. Близкое присутствие Тома Гордона вскоре стало делаться ощутительным. Как проводник, пропущенный в атмосферу, наполненную электричеством, привлекает к себе ток электричества, так и Том становился средоточием господствовавшего неудовольствия. Он ездил на званые обеды и разговаривал там, писал статьи для местной газеты, возбуждал негодование в людях легкомысленных и легко воспламеняемых. Не прошло недели, как из молодых, необузданных его сообщников образовалось особое общество, целью которого было открыть и искоренить скрытный аболиционизм. Анна и брать её сначала заметили совершенное прекращение всех изъявлений радушия и гостеприимства, на которое так щедры жители Южных Штатов. Наконец, в один прекрасный день, Клейтону доложили, что несколько джентльменов желают его видеть и ждут в гостиной нижнего этажа; Клейтон спустился гуда и был встречен ближайшим своим соседом, судьёй Оливером, прекрасным, видным, пожилым джентльменом, из фамилии с большим влиянием и хорошими связями. При Оливере находился мистер Бредшо, которого мы уже представили читателям, мистер Панн, весьма богатый плантатор, человек энергический и даровитый, бывший в течение нескольких лет представителем своего штата в конгрессе. По замешательству, в котором находились посетители, не трудно было заметить, что они явились по делу неприятного свойства. Не легко, для людей, как бы ни было сильно их неудовольствие, вступить в неприятные объяснения с человеком, который принимает их с спокойствием и учтивостью, свойственными джентльмену. После обычных приветствий и осведомлении о погоде и урожае, посетители обменялись взглядами, не зная с чего начать объяснение причины своего посещения.

— Мистер Клэйтон, — сказал наконец судья Оливер, — нам крайне прискорбно вступить с вами в неприятное объяснение: мы все питаем самое искреннее уважение к вашему семейству и к вам самим. Я знал и почитал вашего родителя в течение многих лет; и с своей стороны, поставляю себе долгом сказать, что считал за особенное удовольствие иметь вас своим близким соседом. Необходимость заставляет меня объяснить вам нечто неприятное. Образ ваших действий в отношения к невольникам, ни под каким видом не согласуется с нашими общественными учреждениями, и долее не может быть терпим. Вам известно, что обучение невольников чтению и письму воспрещено законом, и что нарушающие этот закон подвергаются строгому взысканию. Мы всегда старались толковать это постановление снисходительно; — случайные отступления, делаемые втайне, для некоторых слуг, заслуживающих своим поведением такой снисходительности, были допускаемы между нами, и мы не обращали на это внимания. Но учреждать заведения для правильного распространения грамотности, даже на вашей плантации, так противоречит прямому смыслу закона, что мы, вынужденные обстоятельствами, решились принять меры для приведения закона в исполнение, если вы сами не согласитесь исполнить его.

— Извините, — сказал Клейтон; — я считаю подобные законы остатками варварских веков; в наше время такие законы должно принимать за мёртвую букву. Я основывал мои действия на полной уверенности, что не встречу людей, которые будут поставлять преграды делу, вызываемому духом Евангелия и духом века.

— Вы очень ошибались, сэр, — сказал мистер Панн решительным тоном, — очень ошибаетесь и теперь, полагая, что мы смотрим на наши законы равнодушно, или что они могут быть для нас мёртвою буквою. Сэр, они основаны в духе нашего учреждения; они необходимы для охранения нашей собственности и для безопасности наших семейств: дайте только образование неграм, и вся система наших учреждений рушится. Наши негры, живя между нами, приобрели уже достаточно смышлёности и проницательности, при которых управление ими становится труднее и труднее; откройте им только пути к образованию, и тогда невозможно сказать, до чего мы будем доведены. Я, с своей стороны, не одобряю даже исключений, о которых упомянул судья Оливер. Вообще говоря, негры, которые при своих умственных способностях и добром поведении могли бы воспользоваться подобною милостью, люди опасные. Загляните, в историю восстания, при котором едва не перерезано было всё население города Чарльстона. Кто были виновники этого восстания? Негры, которые, по вашему мнению, одарены здравым рассудком, — те самые негры, которых научили читать, и научили в том предположении, что при их благонадёжности знание грамоте не поведёт ко вреду. Сэр, мой отец был одним из судей, во время следствия в Чарльстоне, и я часто слышал от него, что между главными мятежниками не было ни одного дурного человека. Все они были замечательны по своему хорошему поведению. Например, хоть бы Датчанин Вези, стоявший в главе заговора: — в течение двадцатилетней службы своему

господину, он был самым верным созданием, — и, получив свободу, был всеми любим и уважаем. Мой отец говорил, что судьи сначала не хотели арестовать его; до такой степени были они уверены, что Вези не принимал участия в этом деле. Все зачинщики этого дела умели читать и писать, имели списки, и никто не знает, может статься никогда и не узнает, какое множество было у них сообщников; эти люди скрытны, как могила, и вы от них ни слова не могли бы добиться. Они умерли без признания. Всё это должно служить для нас предостережением на будущее время.

— Неужели вы думаете, — сказал Клейтон, — что если людям, при известной степени энергии и умственных способностей, будет отказано в скромном образовании, то они сами не отыщут средств к приобретению познаний? А если они приобретут их сами, наперекор вашим предосторожностям, то, непременно, употребят их против вас. Джентльмены, обратили внимание на то обстоятельство, что известная степень образования должна развиться в них сама собою через одно сношение с нами, а при этом развитии умы, более сильные, будут желать большего образования. Все постановленные нами преграды послужат только к возбуждению любознательности и заставят негров преодолевать эти преграды и в то же время вооружаться против нас. По моему мнению, единственная и самая верная защита против восстания заключается в систематическом образовании негров, с помощью которого мы приобретаем влияние над их умами; следовательно и возможность управлять ими безопасно и потом, когда они станут понимать права, которые в настоящее время им не предоставлены, мы должны даровать их.

— Этому не бывать! — сказал мистер Панн, стукнув тростью. — Мы ещё не намерены расстаться с нашей властью. Мы и допустим подобного начала. Мы должны твёрдо и постоянно держать в руках своих наших невольников Мы не можем допустить, чтобы основной камень наших учреждений распался на части. Мы должны держаться настоящего порядка вещей. Теперь мистер Клейтон, — продолжал взволнованный мистер Панн, прохаживаясь по гостиной, — я должен сказать вам следующее: вы получаете чрез почту письма и документы возмутительного содержания; а это, сэр, не может быть допущено.

Лицо Клейтона покрылось ярким румянцем,— в глазах его запылал огонь негодования; он схватился за ручки кресла, привстал и, обращаясь к мистеру Панну, сказал:

— А разве имеет кто-нибудь право заглядывать в письма, которые получаю я чрез почту? Разве я тоже невольник?

— О нет! Вы не невольник, — сказал мистер Панн, — но вы не имеете права получать такие бумаги, которые подвергают опасности весь наш округ, вы не имеете права держать на своей плантации бочонки пороха и чрез это угрожать нам взрывом. Мистер Клэйтон, в нашем штате мы обязаны строго следить за частной перепиской, а чем более за перепиской лиц, которые навлекают на себя подозрение; разве вам неизвестно, что генеральная почтовая контора в Чарльстоне была открыта для ревизии каждого частного лица, и все письма касавшиеся аболиционизма, публично сжигались на костре?

— Успокойтесь, мистер Панн, — сказал судья Оливер, — вы разгорячились и заходите, по-видимому, слишком далеко. Мистер Клэйтон, без всякого сомнения, понимает основательность нашего требования, и сам откажется от получения бумаг возмутительного содержания.

— Я не получаю подобных бумаг, — с горячностью сказал Клейтон. — Правда, мне высылают газету, издаваемую в Вашингтоне, в которой на вопрос о невольничестве смотрят с прямой точки зрения и обсуждают его хладнокровно. Я получаю эту газету, как и многие другие, вменившие себе в обязанность смотреть на этот вопрос с различных стороны.

— Значит, вы сознаёте неуместность обучения своих негров грамоте, — сказал мистер Панн. — Если б они не умели читать ваших газет, мы бы не стали и говорить об этом; но предоставить им возможность судить о предметах подобного рода и распространить свои суждения по нашим плантациям — это верх неблагоразумия.

— Не забывайте, однако же, и того, мистер Клэйтон, — сказал судьи Оливер, — что для общественного блага мы должны жертвовать личными выгодами. Я просматривал газету, о которой вы говорите, — и сознаю, что в ней много прекрасного; но с другой стороны, при нашем исключительном и критическом положении, опасно было бы допустить чтение подобных вещей в моём доме, и потому и не получаю этой газеты.

— Удивляюсь, — сказал Клейтон, — что вы не запрещаете издание своих газет. С тех пор, как существуют собрания конгресса, или орация четвёртого июля, или сенаторские речи, наша история переполнилась возмутительными страницами: судебные акты нашего штата, жизнь наших отцов исполнены несправедливостей; чтоб избежать этого, нам бы уж заодно следовало ограничить и развитие нашей литературы.

— Видите ли, — сказал мистер Панн, — вы сами указываете на множество причин, по которым невольники не должны учиться чтению.

— Да, они не должны учиться, — сказал Клейтон, — если всегда будут оставаться невольниками, — если мы никогда не подумаем об их эмансипации.

— Они должны оставаться невольниками, — говорил мистер Панн с увеличивающимся жаром, — положение их неизменно, удел этот назначен чёрному племени самою судьбой. Мы даже не позволим рассуждать об этом предмете. Рано или поздно, по вы увидите, мистер Клэйтон, что этим шутить нельзя. Мы пришли к вам, как друзья, предостеречь вас, и если вы не примете наших советов, то мы не будем отвечать за последствия. Вы должны подумать о своей сестре, если не боитесь за себя.