Дремучие двери. Том I
Шрифт:
«Лидеры этих группировок /и некоторых более мелких/ с годами превратились в жалких буржуазных перерожденцев, запуганных империализмом, потерявших веру в социализм. Они зашли настолько далеко в борьбе против партии и её руководства, что фактически превратились в оголтелых врагов партии и дела социализма, в группы и банды заговорщиков, поставивших своей целью свержение Советской власти. Они всё больше сближались между собой, готовили гнусный контрреволюционный заговор и военный переворот, чтобы вернуть страну к капитализму, к восстановлению власти буржуазии, как видно, рассчитывая удобнее устроиться при такой власти. При вынужденно безотлагательном проведении решительных мер по выкорчёвыванию и разгрому упомянутых контрреволюционных
«В движениях Сталин всегда проявлял неторопливость. Я никогда не видел, чтобы он, скажем, заметно прибавил шаг, куда-то спешил. Иногда предполагали, что с учётом обстановки Сталин должен поскорее провести то или иное совещание, быстрее говорить или торопить других, чтобы сэкономить время. Но этого на моих глазах никогда не было. Казалось, само время прекращает бег, пока этот человек занят делом. /А. Громыко/
«Однажды разговор зашёл о бессмысленности упорства гитлеровского командования и сопротивления немцев в конце войны, когда дело фашизма уже было проиграно, только слепые не могли этого видеть. Говорили об этом несколько человек. Сталин внимательно всех выслушал, а потом, как будто подводя итог услышанному по этому вопросу, сказал сам:
— Всё это так. Я согласен с вами. Но в то же время нельзя не отметить одно характерное для немцев качество, которое они уже не раз демонстрировали в войнах, — упорство, стойкость немецкого солдата.
Тут же он высказал и такую мысль:
— История говорит о том, что самый стойкий солдат — это русский; на втором месте по стойкости находятся немцы; на третьем месте…
Несколько секунд он помолчал и добавил:
— …поляки, польские солдаты, да, поляки». /А. Громыко/
«Сталин относился к той категории людей, которые никогда не позволяли тревоге, вызванной теми или иными неудачами на фронте, заслонить трезвый учёт обстановки, веру в силы и возможности партии коммунистов, народа, его вооружённых сил. Патриотизм советских людей, их священный гнев в отношении фашистских захватчиков вселяли в партию, её Центральный Комитет, в Сталина уверенность в конечной победе над врагом. Без этого победа не стала бы возможной.
Позже выяснилось, что напряжение и колоссальные трудности военного времени не могли не подточить, физические силы Сталина. И приходится лишь удивляться тому, что, несмотря на работу, которая, конечно, изнуряла его, Сталин дожил до победы.
Заботился ли о своём здоровье Сталин? Я, например, ни разу не видел, чтобы во время союзнических конференций трёх держав рядом с ним находился врач». /А. Громыко/
— Так оно и писалось для вас, — вдруг сказала Варя, — Неужели до сих пор не поняла?
И помчалась на свою электричку, оставив Яну размышлять над неправдоподобным мистическим правдоподобием сказанного. Чем более невероятное творилось с ней за последнее время — «Иоанна» на стекле автобусной кабины, бегство в Ильичёвку, невероятное возвращение Гани в ещё более невероятном новом облике,
Она знала одно — этот её новый путь — не просто кружение от поворота к повороту, без цели и смысла — она шла «Куда-то». Неведомое притяжение, одновременно радостное к пугающее, властно влекло её всё дальше от привычных атрибутов и мелочей бытия — знакомые лица, будничные дела, разговоры, само земное время со всё увеличивающейся скоростью неслись мимо, досаждая, как метель в лицо.
Иногда ей приходила мысль — всё ли с ней в порядке? Но ощущение движения — не от серии к серии, от осени к лету, от жизни к смерти, а детское предвкушение неведомо-чудесного впереди было настолько упоительном, что она решила: если это безумие, то да здравствует!
Принуждала себя делать повседневные дела, снова бегала до изнеможения по ильичёвскому лесу и уже не ждала весточки от Вари, рассудив, что если б можно было, Ганя давно бы искал встречи.
Прошла неделя, другая, наступил июль. На почту она заходила скорее по инерции, и, когда письмо пришло, полчаса собиралась с духом, чтобы распечатать.
Письмо было конспиративным. «Гр. Синегина, посылку можете получить в любое время по такому-то адресу. Администрация». Господи, за что ей это, она не заслужила… Снова увидеть Ганю… Счастье, оказывается, тоже бывает не по силам, она боялась умереть, не доехав до дачного посёлка Лужино, так сдали нервы. Всю ночь она не спала, снова и снова мысленно прокручивая их встречу и всякий раз умирая при любом варианте. Утром заставила себя пробежаться — день был чудесный, нырнуть с головой в ледяную речушку, даже не почувствовав холода, и выпить стакан чаю, забыв положить сахар.
Ганина «Иоанна» на стене печально глядела из вечности на лошадку с льняной гривой на скамье летящей к Денису электрички.
Она попыталась взглянуть на себя нынешнюю ганиными глазами — женщину около сорока типа Мэри Петровна, загорелую, довольно спортивную, с короткой стрижкой, кое-где морщинками и сединой — но опять было почему-то совершенно невозможно подмалеваться и принарядиться… Пусть так и будет — пропахшее бензином платье цвета хаки, поношенные лодочки без каблуков, которые она всегда надевала за рулём, руки без маникюра и выражение лица княжны Таракановой с одноимённой картины.
Долгий путь в Лужино лежал через всю раскалённую, изнывающую от жары Москву, по кольцевой, затем по шоссе, и ещё куда-то в сторону… Яна запуталась в этих поворотах, устала расспрашивать, ошибаться, возвращаться, снова расспрашивать. И ей уже стало казаться, что Лужино и Ганя — всего лишь мираж, подобный сказочному оазису в пустыне. А кукурузное поле, вдоль которого она ехала, — точь в точь, как Ильичевское, и сейчас за поворотом покажется здание клуба, и всё вернётся на круги своя, мираж рассеется, и она, Яна, переоденется и пойдёт на пруд купаться.
Но за поворотом снова было поле, где-то в километре впереди — посёлок, куда шёл по шоссе прохожий, у которого Яна собиралась спросить дорогу и который, чем ближе она подъезжала, всё более становился похожим на Ганю…
Вместо тормоза она нажала на газ, машина, взревев, рванулась, Яна увидела в зеркале уносящееся ганино — теперь в этом не было сомнений, — лицо, скорее удивлённое, чем испуганное, подумала только: «почти не изменился», а «жигулёнок» всё катился, пока не замер как-то сам собой.