Дремучие двери. Том I
Шрифт:
И молила по ночам Бога вмешаться, совершить чудо…
Чудо явится к следователю в лице Витьки Карпова, четырнадцатилетнего сына директора Черкасского совхоза. Он поведает, что в тот злополучный день они с приятелем Генкой воспользовались тем, что отец уехал с начальством на рыбалку, и решили тайком прокатиться кружок на отцовской «Победе». Прав водительских у них, естественно, не было. Чтобы миновать пост ГАИ на шоссе, ребята решили срезать путь по лесной просёлочной дороге — Витька знал, что отец однажды пользовался этой дорогой, проложенной трактором.
Вначале всё шло хорошо, потом машина завязла в какой-то рытвине, забуксовала, зарываясь всё глубже. Погода начала портиться,
Историю они сочинят, у переезда Денис вылезет, чтобы посмотреть, не свалились ли кое-как привязанные носовым платком к багажнику лыжи, где его и зафиксирует стрелочница.
Карпова-Старшего дома не окажется. Машину благополучно загонят в гараж, Денис наденет лыжи, распрощается с ребятами и побежит на станцию «Черкасская», где сядет в электричку.
Факты все следователем проверены, всё соответствует, так что у Градова полное алиби, и он не мог тащить раненого Симкина на мессершмиттовском шарфе по лощине.
Всё это сообщит Яне срочно призвавший её к себе Хан. Он поведает, что после разговора со следователем Градов разыскал Карпова-младшего в бассейне, зная, что тот туда ездит через день тренироваться, сказал, что, выгораживая Витьку, попал в неприятную историю, и попросил его съездить к следователю и рассказать всё, как было.
Выслушав Витьку, проверив и сопоставив факты, следователь вновь побывает в Коржах, ещё раз обойдёт Налиных соседей и выяснит, что одна из соседок действительно видела лыжника, похожего по описанию на Пушко, в начале третьего того злополучного дня, но почему-то не приехавшего к Нале, а помчавшегося от её калитки в сторону леса, когда метели ещё не было и видимость была отличная.
Хан скажет, что, слава Богу, очерк ещё не набран, и что Яне необходимо сейчас же быть в кабинете у следователя, куда также приглашены Наля и Пушко.
Жора на беседу не явится, а Налька, уже совсем непохожая на героиню фронтовичку и передовую доярку в этом старомодном шерстяном платьице с кружевным воротником и накладными плечами, хотя давно носят «японку», с запудренными боевыми шрамами и тускло безразличным взглядом, подтвердит, что да, приехал к ней в тот день Пушко, выпросил бутылку вина с парой соленых огурцов и тут же умчался догонять своих. Симкин, покойник этот, был с прошлого дня с перепоя, мечтал поправиться, надеялся разжиться в Коржах, но магазин у них по выходным закрыт. Тогда-то Пушко и проговорился, что есть тут у него знакомая доярка, делал как-то фотоочерк, подружились. Ну покойник и вцепился — сходи, купи пузырь, мы потихоньку поедем, догонишь, а этому нашему режу скажешь — знакомой дома не было.
Так и вышло. Реж побежал во Власово, велев Ленечке ехать домой, чтобы успеть в гости. А тому — что «гости», ему сейчас надо, он и ждал на лыжне Пушко. Раздавили они по стакану, по огурцу и поехали лощиной к станции. Тут всё и произошло — камень этот, метель… Она, Наля, уже спать собралась — вставать-то на первую дойку в четыре… Слышит — стучат. Сам не свой, трясётся, сказать ничего не может. Она его к печке. В кружку плеснула, конечно, потом чаю… Про Симкина он не сразу сказал — напился, мол, не туда свернул, метель… Уже потом, как стала его раздевать, видит — вроде кровь. Растолкала. Тут он и сказал, что Симкин ранен, разбил голову о камень и, наверное, готов. Меня попросил молчать — бутылку-то, мол, он, Жорка, принёс… Камень этот Наля знала —
— А что у Градова из-за вашего молчания неприятности, его вон из комсомола исключать собирались — это как?
Следователя позовут из соседней комнаты к телефону.
— Ты его любишь? — попытается Яна спасти в душе остаток веры в человечество, как-то оправдав героиню-снайпершу.
— Кого, кобеля этого? Эту пьянь? — метнёт Наля в её сторону злобно-презрительный взгляд. — Третий день гудит, а мне с вашей городской пьянью нянькайся! У нас своей хватает. Все они кобели и дерьмо, и Симкин ваш. Царство Небесное. Одной пьянью меньше. Ладно, тебе скажу, раз на то пошло.
И признается, что посулил ей Жорка полкоровы, если покажет, что никуда от неё не уходил до утра. Что в деревне померла бабка Мартыниха, и её дед продаёт корову, на пол-коровы Налька скопила — огурцы летом удались, возила на Тишинку, а на другую половину Жора обещал добавить. А теперь всё, полкоровы тю-тю.
Так случилось чудо, и Яна не знала, радоваться ей или плакать. Денис очищен и спасён, а её жизнь рухнула, потому что она усомнилась и теперь недостойна его и никогда не простит себе. Эти дурацкие мистические полкоровы — цена её жизни… Теперь ей всё представлялось мистикой — почему она так скоро и слепо поверила в его виновность — поверила редакции, следователю, Жорке, этой взяточнице Нальке, себе самой?
Потому что он был «чужак», а они все — свои. А если бы очерк её уже был опубликован? И речь шла об убийстве?..
Ей стало страшно и гадко, опоры не было. Ни в них, которые соблазнили оболгать, ни в себе, оболгавшей, ни в нём, которого они скопом оболгали. Будто чья-то всесильная рука толкнула её лодку. Мир, такой надёжный, ясный, незыблемый, закачался… Лодка зачерпнула воды и медленно пошла ко дну. Именно не падение, а медленное погружение вместе с лодкой по чьей-то всесильной воле, когда вот-вот кончится запас кислорода в лёгких, потом несколько секунд мучительной агонии, а затем неведомое состояние, наступление которого она предчувствовала, жаждала и страшилась — и в кабинете у следователя, и потом, в разговоре с сестрёнкой Жоры Пушко, которая спокойно, привычно врала, что Жора готовит ко дню Советской Армии фотовыставку то ли где-то в клубе, то ли в школе, дома третью ночь не ночует и повестки к следователю в глаза не видал. Она говорила и чистила картошку, многоглазые змеи ползли из-под ножа на старый номер газеты, где был их с Жорой фотоочерк о районной ветлечебнице. Жора Пушко, свой в доску, добрый и отзывчивый, всегда готовый выручить до получки, с которым они исколесили весь район на попутках и пешком, ели тушенку из одной банки, запивая чаем из одной кружки… Жора, который буквально затрясся, когда ветеринар захотел перенести для съёмки поближе к окну только что прооперированную кошку — «Что вы, ей же больно!». Которому принадлежал, наконец, приколотый к стене шедевр — «Первое кормление», напечатанный в «Огоньке». Жора, погубивший Лёнечку, погубивший её, Яну, и едва не погубивший Дениса, а теперь прячущийся где-то в шкафу или под диваном, или в алкогольном угаре — трус, подонок… И этот прекрасный, как икона, снимок, от которого наворачивались слезы…
Погружение продолжится в кабинете Хана, которого её рассказ почему-то не особенно удивит.
— Вот к чему приводит недопроверка фактов. Ты ещё в сорочке родилась, а вот я в бытность собкором… — и он расскажет историю, из которой погружающаяся Яна не поймёт ни слова — лишённые смысла слова, как мыльные пузыри, срывались с губ Хана и лопались в прокуренном воздухе кабинета. Потом Хан скажет, что Пушко, в сущности, всегда был слизняком и вспомнит соответствующую историю, и снова будут беззвучно улетать в небытие лишенные смысла слова, а Яна будет умирать от отвращения к себе, мечтая упасть, наконец, на дно и больше никогда ничего не чувствовать. Не быть.