Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека
Шрифт:
Познание и состоит в отыскании и определении признаков, которые в последовательности качественной смены одного другим все надежнее обрисовывали в человеческом сознании контуры внешнего мира: сначала это просто признак предмета, затем его важное свойство и как завершение поисков – существенность его качества. Категория «качество» становится философской и общей по мере того, как из множества словесных образов создается законченное по точности знание мира.
Язык в разнообразии своих форм отражает самые разные способы развития понятий о мире. Определенные признаки предметного мира раньше всего выявляются в действии, в столкновении человека с предметом, на котором останавливается его внимание. Выделение признаков происходит постепенно, переходит с одной грамматической категории на другую, более отвлеченную по способу выражения: тот, кто смеет, – смел; смел выражает качество, которое становится признаком, проявляется в прилагательном смелый; однако понятие о смелом в сознании
Сами способы выявления признаков с помощью слов постоянно изменялись, преобразуя вместе с тем и грамматические свойства, и средства языка. Это также помогает реконструкции, потому что нам известна последовательность в изменениях грамматических категорий и периоды особой предпочтительности одних из них в ущерб другим. Глагол – самая древняя часть речи, потому что именно в высказывании о действии рождается первое впечатление о новом признаке. Глагол древнее имени, но, в свою очередь, и из имени постепенно выделялись прилагательное, существительное, числительное и прочие имена, называющие признак в последовательности его выявления и фиксации в речи, каждый раз в непосредственной зависимости от развития мысли и потребностей, которые возникали в обществе для подобной аналитической мысли, все глубже проникавшей в тайны познания. Один простейший пример: в средние века для народной речи самая важная часть речи – глагол, но в книжном языке его функции выполняет уже прилагательное. В этом проявилось совершенно разное отношение к категориальному воплощению признака, свойства, еще не ставшего отвлеченностью качества: для народного сознания важен конкретно этот, данный, на глазах возникающий признак, тогда как для книжной христианской культуры важнее уже установленный и освященный традицией признак, застывший в форме определений, Божественных атрибутов, которые не должны изменяться, поскольку они вечны и даны навсегда. Ни та, ни другая культура не ориентированы на имя существительное, потому что нет еще абстрактных понятий, совершенно отвлеченных от конкретности признака. Все то, что для нас понятия, выраженные даже в самых, казалось бы, отвлеченных по смыслу словах, в древнюю эпоху всего лишь определения (даже слово Богъ и прочие такие же идеологически важные наименования); их так много, и они столь разнообразны потому, что одно и то же стараются определить с разных сторон, с разных позиций, в различной проекции. И в этот зазор между разными представлениями о признаке-свойстве также входит пытливая мысль лингвиста, в разночтениях двух культур пытаясь найти проявления тех настроений и чувств, которые испытывали наши предки в момент возникновения еще совершенно неопределенных понятий о мире.
Признак – всегда образ, история каждого древнего слова и есть сгущение образов – исходных представлений – в законченное понятие о предмете. Способов подобного развития образа известно множество, но средневековое сознание предпочитало метонимию, т. е. перенос признака с одного предмета на другой по принципу смежности, функции (часть – целое) и т. д. Поэтому каждое древнее слово по исходному своему смыслу является мотивированным, и в своей реконструкции мы всегда можем сказать, что именно лежит в основе данного исходного представления. Видокъ – тот, кто видел, послухъ – тот, кто слышал, съвдтель – тот, знает (ведает) о преступлении. Простой сменой таких форм мы можем очертить «пределы доверия» в древнерусском судопроизводстве: очевидец как свидетель лучше того, кто просто слышал о происшествии, но и этот последний все-таки лучше того, кто имеет о деле просто «свое мнение», не будучи его очевидцем. Исходный образ каждого слова всегда конкретен и уже тем самым важен; в своих реконструкциях мы исходим именно из него.
Но не следует забывать, что по своему содержанию слово шире понятия, свободнее его, динамичнее, оно цветасто по отображению красок и личностно по выражению человеческих отношений к чему-либо, а значит, в нем много случайного; и тогда нам помогут древнейшие тексты, потому что в текстах, как мушка в янтаре, навсегда сохранились именно те «значения» слова, которые были в то время, когда они создавались. Роль текста в древнейшую пору была особой, метафора как способ расширения значений слов и порождения новых слов важна потому, что она живет только в конкретном тексте, а древние сочинения создавались путем перенесения уже сложившихся образов и метафор из текста в текст, из сочинения в сочинение рачительно и с осторожностью, чтобы не повредить тонкие ткани возникшего нового смысла.
Сравнения слов и их значений в родственных языках, синонимия и многозначность древнейших слов в художественных текстах, различные приемы стилистической обработки средневековых текстов, изменения значений слов и особенно беспредельные по охвату материала попытки передать на славянский язык древнейшие греческие тексты – вот только малая часть тех явлений, какие использует историк языка в своих реконструкциях.
Признак – всегда образ; средневековое сознание оперирует не столько понятием о предмете, сколько представлением о нем. Художественность этого типа мышления проявляется в преимущественном внимании к конкретному и вещному признаку, к вещественности материальных признаков, избегавших чрезмерной отвлеченности, столь свойственной нашему времени. Потому смысл древнерусского слова всегда раскрывался конкретно, именно в этом тексте.
Творческий акт средневекового писателя и состоял в разработке подобных ситуативных смыслов слова, так что подчас неуловимыми остаются оттенки значения, и нам кажется сегодня, что эти писатели просто переписывают друг у друга заезженные штампы традиционной литературы. У нас же нет другой возможности воссоздать подобные значения слов иначе, как через контекст известного текста: ведь предметного мира тех далеких времен уже нет перед нами, сам этот мир приходится реконструировать совместными усилиями археологов, историков и искусствоведов.
Средневековое мышление особое значение придает содержанию понятия – тем признакам, на основе которых явления действительности вычленяются из предметного мира и оформляются в слове. Потому-то средневековая философия и есть по преимуществу философия Логоса, и она связана с диалектикой понятия. Углубление знаний идет по линии уточнения подобных признаков, но одновременно с этим происходит постоянное и последовательное «отвлечение» исходного образа, представления по известному признаку, с помощью которого некогда предмет осознавался как отдельный. Чем больше объем понятия, тем меньше признаков, потому что все больший круг «однопризнаковых» предметов можно назвать тем или иным словом, и образ уходит, исчезает, забывается, лишь отчасти сохраняя свою первозданность в старинном народном или книжном тексте. Древнее слово в этом случае предстает перед лингвистом таким же, как старый черепок в разрытом кургане; но это след не материальной, а духовной культуры народа, создавшего такое слово.
Специалист имеет много возможностей реконструировать по таким остаткам всю полноту древних представлений о мире или предмете. Это уже вопрос исследовательской техники, строгой методики и по возможности точного описания доступных науке фактов. Изучив классические труды Ф. И. Буслаева, А. А. Потебни, Б. А. Ларина и многих других филологов, лингвист может включиться в такую работу.
Специального изучения заслуживают те формы вербального (т. е. языкового) сознания, которые развивались сами по себе, отражая развитие европейской цивилизации. Устойчивое и несправедливое мнение о том, что средние века – время застоя мысли, разгул мракобесия и расцвет бесплодной схоластики, весьма распространено. Оно не принимает во внимание одной, казалось бы, незначительной детали: «довлеет дневи злоба его», и каждое время выполняет свою особую, только для него предназначенную задачу, в том числе и в развитии мышления.
Видимость застоя создается благодаря неверной исторической перспективе; мы смотрим в тот далекий мир глазами человека XX в., не пытаясь постичь внутренний смысл происходивших тогда изменений. Только в XVII в. английские материалисты открыли (и уже навсегда), что между миром вещей и миром слов стоит понятие о мире. Что же требовать от средневекового книжника, для которого слово и представление (понятие) было одно и то же, а роль современного нам понятия исполняло представление, т. е. конкретный образ вещи, а не некая отвлеченность понятийного типа. Средневековье, в том числе и русское средневековье, в поступательном развитии сознания, отраженном в слове, важно тем, что трудами многих поколений в этот период происходит постепенное отчуждение имени от вещи, которую имя обозначает. Средние века с их самыми невероятными представлениями последовательно и неуклонно объективировали мир в глазах человека. Эти века потому и «средние», что в развитии цивилизации стоят на середине пути: от древнего варварского мира (для которого вещь и слово – одно и то же) до представлений нашего времени (когда прекрасно понимают, что понятие и слово – отнюдь не одно и то же). Средние века уже отошли от наивного представления язычества о спаянности имени и вещи, о том, что в Логосе слились воедино и мысль, и образ, и слово, и вещь. Однако они развивают дальше свои представления и оставляют нам в наследство ту глубокую мысль, что слово – хотя и не имя, но уже знак. Для средневекового человека имя и слово остается еще материальной формой понятия (и «знаменем» и «знамением»), которое содержит в себе некий неопределенный и весьма неустойчивый смысл (Колесов, 1983б). Более полное разъяснение теоретических проблем, связанных с «содержательными формами слова», прежде всего – с образом, понятием и символом (Колесов, 1992).
Хронологическое уточнение исследуемой проблемы важно, поскольку древнерусский период – цельный по свершениям и по-своему знаменательный момент в развитии восточнославянской культуры. Восточные славяне только что вышли из варварства и включились в развитие новой для них культуры «средиземноморского типа» (А. А. Потебня). На разных территориях стали создаваться могучие славянские государства, развивались культура и язык.