Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека
Шрифт:
Суффиксальные образования сватъ, своякъ, свобода – более поздние термины, они связаны уже не только с мужской линией родства, но (что важнее) и с некоторыми территориальными отношениями между людьми. На рубеже родового строя «своим» был не только родственник по крови или свойству, или родству, в круг «своих» попадает и тот, кто живет и трудится рядом. Может быть, просто потому, что родственные связи по крови постепенно охватывают уже всю небольшую общину. В русских деревнях еще в прошлом веке жили, например, целыми группами: тут Ивановы, а там Петровы. Но уже в договоре князя Олега с Византией 907 г. четко различаются «свои» и «малые ближики», в этом отражается нисходящая линия кровного родства и побочных родственников по свойству.
Слово шуринъ в известном смысле также относится к терминам родства, корень
Столь же поздно возникли и обозначения родичей по поколениям. Ддъ ‘большой отец’ и дядя – слова одного корня. Понятия о внуке и племяннике также долгое время воспринимались слитно, как нечто неразличимое в общих границах племени. Баба еще не имело значений ‘бабка’ или ‘бабушка’, оно обозначало пожилую, опытную в домашних делах женщину, одновременно и бабу-ягу, и повивальную бабку. Слова дядя в современном понимании также нет до конца XIV в. Вместо общего и неопределенного по смыслу слова дядя (дядей могли назвать и постороннего мужчину) четко различаются дядя по отцу (это стрый, древнерусская форма также строй) и дядя по матери (это уй, древнерусская форма также вуй). Тетки же по отцу или по матери специальными словами не назывались, и только позже, в историческое время, в соответствии с названиями дядей появляются производные их имена: стрыя и уйка; это уже следы патриархата: мужской род захватил права наследования и отстранил женщину от семейной власти. Тетя – вообще случайное слово детской речи; лишь иногда проникали такие слова на Русь в переводных текстах, отражая другую систему родства. В переводе «Книг законных» XII в. дядя на месте th'eios ‘дядя’ и тетка на месте th'eia ‘тетя’.
Так постепенно с усложнением структуры семьи столь же неуклонно развивались отражавшие эту структуру понятия; постепенно эти понятия облекались в слова-термины.
Останавливает внимание еще одна подробность в этом процессе накопления слов-понятий родства. Женская линия обозначений неполна (и даже в позднее время; например, в отношении теток и племянниц), хотя в основных своих элементах как раз именно она постоянна. Она не изменялась во времени, как бы застыла в границах важнейших различий. Мужская же линия все время совершенствуется, развивает новые обозначения, включая в свою сферу и такие слова, которые прежде могли обозначать не связанные с чисто семейными отношениями понятия.
Однако в отличие от женской линии, мужская полна до предела, включает в себя все возможные степени мужского родства. В этом факте кроется важное отличие между мужским и женским представителями рода, как его понимали в древности: динамика и полнота действий мужчины и замкнутость женского коллектива, берегущего традиции рода.
Из этих сопоставлений вытекает другой, более важный, вывод. Под давлением жизненных обстоятельств первоначальная парность конкретного отношения по принципу «ты – я» превратилась в иерархическую цепь зависимостей – цепь, открытую для новых поступлений. И к ней действительно все время подключались новые связи и отношения, столь же конкретные, что и прежде. Из системы родственных отношений постепенно вырастали социальные ступени иерархии; некоторые ученые, как, например, Э. Бенвенист, вообще считают, что социальное в роде всегда преобладало над узкосемейным, и это видно на терминологии родства. Социальная иерархия возникала из простых отношений между людьми в их общем отношении к миру. Практика жизни каждый раз давала им новый масштаб, и это отражалось в языке: отец старше сына, мать ближе жены, брат вернее друга. Расширять эти отношения можно было по любым направлениям: и по линии кровных, и по линии свойских, и по другим линиям родства. Эти цепи можно было выстраивать различным образом: по возрастному принципу, по владельческому и т. д. Важно было открыть этот общий принцип иерархии, который разбил прежде замкнутую парную противоположность. Потенциальные возможности такой системы отношений безграничны. На этой основе и вырастали новые отношения между людьми.
Термины родства показали нам, что в общественной истории «своими» в разное время называли разных людей, и развитие этой терминологии состояло в том, что постоянно увеличивался круг «своих»: за счет друзей и близких; но не одни лишь родственные, также и хозяйственные связи могли стать основой перехода «чужих» в «свои».
Появление семьи и общины, например, связано с увеличением круга людей, объединенных территориальной или производственной общностью. Попутно возникали и другие с ними связанные слова.
Смия образовано от древнего индоевропейского корня *kеі- ‘лежать’: собирательное имя от этого корня стало обозначать ‘то, что находится в общем стане’ (в одном «жилище»). В разных родственных языках суффиксальные образования с этим корнем означают ‘селение’, ‘домашний очаг’, ‘родина’, но в древнеславянском языке, а затем и в древнерусском смия – и ‘семья вообще’ (но семья большая, включающая в себя фактически всех членов рода, живущих совместно), и ‘челядь, домочадцы, холопы’ (в составе такой семьи рода). Последнее значение слова историки языка признают вторичным (Трубачев, 1959, с. 164); нет ничего странного в том, что все люди, которые живут вместе и занимаются общим трудом, со временем стали восприниматься как одна большая семья. Подробно историю этого слова (по отношению к русскому обществу) изучил Б.А. Ларин, его реконструкция очень убедительно показывает постепенное изменение смысла слова в связи с изменением социальных отношений в трудовом коллективе (Ларин, 1977, с. 51-53).
В зависимости от того, что имелось в виду – само собирательное множество людей или же конкретно люди, составляющие подобную семью, – происходило раздвоение понятия о семье, развивались переносные значения слова на основе метонимического переноса по смежности или по функции. Насколько рыхлы и неясны до определенного времени оставались границы самой семьи, настолько же неустойчиво было и представление о ней, настолько неопределенным в своих значениях было само слово смия. Уже одно то, что словом сминъ (с суффиксом единичности) называли раба, свидетельствует, что при употреблении слова смия всегда имелось в виду отношение к общему делу, к работе, формы которой постоянно изменялись.
Семья как совокупная множественность родственных лиц из прежнего рода постепенно включала в себя и «другов», и челядь, и холопов – людей разной степени зависимости, находящихся на службе или помогавших в общем труде. В средние века семья стала включать в себя дворовых, разнообразную челядь и дальних родичей, которые также становились работниками данного дома, во главе которого оставался один хозяин (и одна хозяйка). В XVI в. в «Домострое» описывается подобная семья, в которую входят не только перечисленные типы людей, в разной степени зависимых от хозяина, но также и случайные приживалки, странники, сельские наемные работники, пришедшие в господский дом на время, даже купцы, которые связаны с господином определенными деловыми отношениями. «Семья» противопоставлена в этом памятнике «гостю», как дом – чужому (Домострой, с. 130, 140), пища готовится отдельно «на семью, челяди или нищимъ» (с. 142), а готовят ее впрок «и себ, и семье, и гостемъ» (с. 128), сколько нужно – «по своей семьи» (с. 124). Все перечисленные лица – также семья, потому что у них один хозяин и общий для всех дом.
В новгородских грамотах ХI–Х вв. (в том числе и берестяных) еще упоминается большая семья, так как записи ведутся «ото всего племени» (Черепнин, 1969, с. 123); термин семья в грамотах рязанского князя Олега во второй половине XIV в. тождествен термину дворъ (Воронин, 1925, с. 23-24). В деловом языке Древней Руси до начала XV в. слово семья и значит ‘семья’ (уже без челяди в ее составе); челядь как часть семьи известна была после XII в. (Ляпунов, 1928, с. 257).