Дроздово поле, или Ваня Житный на войне
Шрифт:
Ох, не ошибся Ваня: у них горит!.. Но, слава богу, хоть не дом — баня полыхает июньским костром с дымом под самый облак! Да Огонь-то ведь не дремлет — вот-вот на избу перекинется, ворота уж загорелись, сейчас крыльцо займется! Да где же бабушка Василиса Гордеевна?!
Соседи туда-сюда снуют по лестницам, по двору: вытаскивают из избы вещи и тащат их в огород — подальше от прожорливого Огня-Агни. Вот и бабушка показалась — выскочила из-за крыльца, в руках балалайку Шишкову держит, бренчит на ней без складу и ладу и песню скрипит: «Ты-ы гори-и, гори, моя лучи-ина,
— Коль, ты Ваню не видал?.. Не сгорел ли уж он часом… Ли-ко: нигде не видать неслуха…
Тот кричит: дескать, Гордеевна, ополоумела ты, что ль, ведь пацан весной еще укатил, сама говорила… И брось, мол, балалайку-то, на хрена она тебе сдалася, выноси чего ни-то ценное, а то, де, сейчас ведь огонь на избу переметнется!
Понял Ваня: видать, бабушка-то не в себе, и от великого потрясения, знать, все заговоры противопожарные запамятовала… Тут Василиса Гордеевна увидела его и вскрикнула: Ванька, де, ты живой, ли че ли?
Но некогда было обниматься да разговоры разговаривать… Мальчик поглядел на свой новый посох, сорвал с бабушкиной головы платок и побежал следом за Колей (который отправился в огород), кран у самовара отвернул, намочил плат водицей, заткнул себе рот да нос мокредью — и принялся черту яблоневым посохом под самым носом у Агни очерчивать, бормоча:
— Ты пришел, Огонь, без ног, говоришь без языка, глядишь без глаз, ешь безо рта. Улетай без крыльев! Ты пришел, Огонь, без ног…
Ваня Житный круг около полыхавшей бани очертил, а горящие ворота подоспевший Шишок свалил ломом в уличную сторону.
И не смог ведь Огонь перейти яблоневу черту! Но тут, откуда ни возьмись, появилась хорошая кошка Марта: семицветная шерсть у ней дыбом стоит, глаза как у аллигатора амазонского, и мяргает она отнюдь не по-хорошему! Скакнула кошка на ступеньки — а из рыжих подпалин семицветки полыхнули языки пламени, и на-ко: крыльцо ведь занялось! А кошка между чьих-то ног в сенцы стрельнула. Домовик заорал не своим голосом — и за ней рванул! Ваня — следом. А за ними Василиса Гордеевна с балалайкой бежит, гуторит: дескать, это не кошка! Кошка не виновата, сама, де, я баньку топила — да, видать, уголь на пол сронила…
Но Шишок, не слушая бабушку, цапнул извивающуюся кошку за шкирку, а от шерсти-то искры сыплются — и уж половики задымились, да шторка занялась — потащил во двор, да как шваркнет в огненный круг… И что тут сталось с кошкой: оборотилась она теткой, правда, почему-то с огненным хвостом, зафыркала, замяукала огневка — пудовым кулаком погрозила, и… рассыпалась красными угольями!
Ваня с вытаращенными глазами стоял да с раскрытым ртом. После спрашивает у домовика: и чего это такое было? А тот отвечает: видать, де, Василиса Гордеевна кому-то в преисподней на любимую мозоль наступила — вот и хотели с ней рассчитаться! Да не вышло, опоздали, раньше надо было стараться — потому как домовик вернулся, а ежели, дескать, домовой дома, так уж не попустит, чтоб изба сгорела!
А Ваня Житный кивает на верхотуру: мол, а еще ведь у нас под крышей солнышко-оберег — и поперхнулся, вспомнив сожженный храм в селе Неродимле!..
Стены избы все прокоптились, почернели, и солнечное колесо на фронтоне превратилось в черную дыру — но все ж не загорелась изба!..
А бабушка Василиса Гордеевна, не выпуская балалайки из рук, плечами пожимала: дескать, не знаю я эту огневитую бабу никогда, де, в глаза не видела — вот, мол, шпионка-то тартарская, как ведь втерлась в доверие! Одного молока сколь извела на нее — и вот что вместо «спасибо» получила! Придется ведь теперь отстраивать баню-то… Лес покупать, людей нанимать, помочи-то нынче не дождешься — ох-хо-хонюшки!
— Ниче, — сказал Ваня. — Отстроим!
Сидели в огороде, среди высоких угольно-черных мальв, за кухонным столом, который вытащили сюда соседи, спасая от наступавшего огня. Вокруг сиротливо кособочился избяной скарб, придавивший грядки с огурцами, примявший картофельную ботву.
Самовар вскипятили на угольях, оставшихся от сгоревшей баньки. Василиса Гордеевна бормотала: дескать, не пропадать же добру, хоть какой-то толк от пожара… Сейчас чайку-то напьемся, дак живо в себя придем! Татары-то, мол, как говорят: чай не пьешь — какая сила… чай попил — совсем ослаб…
Бабушка была похожа на Золушку-Пепелюгу — вся-то в золе и пепле. Да и Ваня с Шишком выглядели как пара Ивашек Запечных!.. И Коля Лабода с матерью, тоже приглашенные на погорельское чаепитие, хорошо прокоптились на огне. Коля харкнул в сторону — даже слюнка у него оказалась с чернью… Да и баня-то — все еще дымилась ведь!
Лабода вытащил из-под стола мешавшую ногам картонную коробку, заглянул в нее: а там елочные игрушки, обрывки серпантина да серебряный дождь! А после вытянул на свет платье из пожелтевшей марли, расшитое стеклянными бусами, и вскричал:
— Ох, это ж Валькин новогодний костюм! Она в нем царевну Лебедь на празднике играла… А вот и звезда из фольги, которая во лбу горит… И месяц картонный… В шестом классе мы спектакль ставили с Еленой Игнатьевной «Сказка о царе Салтане»…
Шишок проворчал: а ты, небось, коршуном был… Но Коля покачал головой: дескать, н-е-е, я сватью бабу Бабариху играл.
Ваня прыснул, а бабка Лабода губы поджала и вздохнула:
— Да, Гордеевна, уж так Коле моему нравилась Валентина, а девчонка твоя только хвостом вертела — вот и довертелась до заграницы… И сгинула там ни за грош, вон по телевизору-то кажут, как наших девок в загранице используют: и в хвост и в гриву…
Василиса Гордеевна хмыкнула и сказала: мол, только «девке»-то этой в будущем году сорок пять, баба-ягодка опять!
Старуха Лабода стала прощеваться, а Коля завздыхал: дескать, одним голимым чаем поили… хоть бы водочки налили, такие тяжелые воспоминанья: царевна Лебедь, де, всю душу выклевала, да и… заслужил ведь я нынче…
Бабка Лабода со вздохом сказала:
— Ладно уж, Гордеевна, налей ты ему, коли есть, все равно ведь нажрется… Чем пить водку паленую, так лучше настойку зеленую…