Друг мой Момич
Шрифт:
Мы разом взглянули на печку и засмеялись: про Дунечку нельзя было говорить, чтоб не думать о Царе. Он завозился на печке, а тетка погрозила мне пальцем и окликнула его по-хорошему:
– Петрович, а Петрович!
– Ну чего?
– недоверчиво отозвался он.
– Мы вот тут балакаем цельный вечер и не знаем... в колхоз-то будешь записываться или как?
– Сама пишись,- сказал Царь.- Тебе не впервой. Ты один раз спробовала небось...
– Да хозяин-то ты!
– подмигнула мне тетка.- А то ить, чего доброго, возьмут и раскулачат!
– А под наше добро подвод и подвод нужно!
– сказал я и кивнул на Царев кожух, висевший в
Тетка смиренно присела на лавку.
– Воротник-то, Сань! Как же без воротника,- шептала она,- не возьмут ить уполномочен-ные-то... Обидятся! Навредили, скажут... Ой, смертушка моя!..
Я так никогда и не докопался в себе, что тогда со мной было, отчего я кинулся к тетке, обнял ее и заревел как от нечаянной боли...
5
Наполовину или полностью, но у нас сбывались даже сны, и разговор про колхоз тоже не пропал даром: дня через три к нам в хату явились все, кого я видел на проулке, когда катился,- уполномоченный с портфелем, Зюзя, Евдокия Петровна, те три незнакомых мужика и еще Сибилёк. Мы только наладились было обедать, когда они вошли. Из нашей с теткой миски высовывался большой желтый мосол, облепленный разваренной капустой, и мы с ней одновремен-но выставили локти, чтоб заслонить его от чужих людей: он был как лошадиный, и мало ли что могли подумать чужие люди, откуда он у нас таких взялся? Не будешь же им говорить о Момиче-вом быке и о Настиной неполучившейся свадьбе! Мы застыдились, потому что всю жизнь были бедные,- с Царем не разбогатеешь, и когда выставили локти, то нечаянно опрокинули миску, и щи подплыли к Царю. Он стукнул меня ложкой по лбу, а на тетку крикнул:
– Заегозилась, змея!
Может, поэтому никто из вошедших не поздоровкался с нами,- когда ж им было здоровкаться, если мы дрались, и я вытер лоб, встал и сказал:
– Здрасть!
Я сказал звонко, как в классе, и глядел только на учительницу - мы ведь уже недели полторы не встречались в школе: не разорваться же ей, раз она ходила с ударной бригадой! Учительница взглянула на меня как на замерзшее окно и поморгала, будто под веки ей попали соринки. Я по себе знал, что когда долго пробудешь на холоду, а потом ввалишься в хату, то все белое в ней - стены, потолок, печка, теткино лицо - кажется розовым, неверным и отдаленным, и надо немного обтерпеться, чтобы привыкнуть и видеть все ясно и правильно. Все семеро ударников столпились возле дверей и оттуда невидяще разглядывали хату и нас. Я подождал, чтобы они обтерпелись, и вторично выкрикнул - теперь уже всем свое "здрасть". Тетка успела прибрать стол и протяжно и смущенно, как ранним гостям на праздник, сказала следом за мной:
– А вы ж проходите и садитесь. Милости просим!
Подо всех у нас не хватило лавки со скамейкой, и Сибилёк прислонился к печке, спрятав за спину руки,- наверно, прозяб в своем укороченном зипуне и в раззявленных лаптях на одну холщовую портянку. Он встал и подстерегающе, как на птичек, когда их хочется словить, прищу-рился на боженят. Они висели на нитках в святом углу под божницей и все время вертелись: то обернутся друг к другу затылками, то опять сойдутся нос к носу. Шары на подоконнике заслонили Зюзя и учительница, но на скамейку, лицом к тому окну и спиной к нам с теткой, сел уполномо-ченный, и мне не было видно, заметил он их или нет... Я подумал, что зря крал их,- теперь неизвестно что будет, и в это время уполномоченный спросил у Царя:
– Вы хозяин?
Дядя Иван злорадно метнул взгляд на тетку и ответил уполномоченному поспешно и готовно:
– Мы давно поделенные. Мой тут один чулан...
Он убрал со стола локти и посунулся в угол, а уполномоченный хмыкнул и обернулся к нам с теткой. Мы стояли возле лежанки лапоть к лаптю,- не разберешь, чей больше, а чей меньше, и уполномоченный долго глядел на них: дивился, видно, отчего они у нас так похожи. Мы и сами путались по утрам, когда вынимали лапти из печурки,- Момич плел их на одной колодке и разнашивали мы их одинаково - правые сбивали влево, а левые вправо.
Не знаю, как тетка, но я тогда не решил, кто лучше наряжен уполномоченный или Зюзя. На уполномоченном все было городским - шапка "московка", длинное пальто с воротником, белые и тонкие, обшитые желтой кожей валенки. Тут гляди не гляди - луганское все, недостижимое и уважительное, как портфель, а на Зюзе... На нем все, кроме буденовки, было наше, камышинское. Я все признал: и кожанку, и полосатый шарф, и галифе, и сапоги с калошами; и мне даже запахло чем-то уличным, как бывало на дубах, когда Роман Арсенин садился к Насте на колени и растяги-вал гармошку. Зюзя ни разу не взглянул на нас с теткой - не привык пока, видно, к богатой одеже. Это завсегда так бывает, когда наденешь новую рубаху или еще что. Тогда все время помнится, что на тебе есть, и отчего-то не глядится на людей, ежели они во всем старом...
– Это они самые?
– оглядев наши лапти, обернулся уполномоченный к Зюзе.
Тот молча кивнул, и кожанка на нем заскрипела, как капустный лист, когда его ломаешь.
– Как же это вы дезертировали из коммуны?
– спросил тогда уполномоченный.
Он не оборачивался к нам, потому что отмыкал зачем-то портфель, и дядя Иван затиснулся в угол и оттуда сказал:
– Я ничего не знаю. Мой тут один чулан.
Учительница издали нацелила на тетку указательный палец и сказала, как на уроке:
– Вас, гражданка, о трудовой коммуне спрашивают!
Она аж покраснела - обиделась, видно, что мы не сразу догадались, кого спрашивал уполно-моченный. Мы с теткой еще теснее сдвинулись, и она обняла меня как в тот раз, в коммуне, когда признавалась председателю Лесняку, что мы - сироты. Она и ответила как тогда - степенно и ладно:
– Мы, милая, не в солдатах служили там. Хотелось - жили. Не понравилось - возвернулись домой.
– Не понравилось? В коммуне? Вам?
– с нарастающим гневным удивлением спросила учительница.
– То-то что нам, красавица, а не Сидорову кобелю!
– распевно сказала тетка, а я не удержался и прыснул - она нарочно, к смеху, назвала учительницу красавицей: Евдокии Петровне нельзя было злиться, потому что глаза тогда у ней совсем выпячивались и белели.
Она помигала голыми веками и сказала:
– Странная для сельского пролетария концепция!
Мы не поняли, про что это, а Зюзя скрипнул кожанкой и проговорил уличающе, как свидетель при покраже:
– Их Мотякин сманил. Сусед ихний, подкулачник.
– Во-во!
– шалопутно поддакнул Царь, но тетка махнула на него рукой, а Зюзю укорила почти ласково:
– Ты б, Серег, не буровил, чего не надо? Кто нас, вольных, сманивал? Какой такой кулачник? Нехорошо это, сам знаешь...
– Знаем!
– с едким намеком на что-то тайное и стыдное ответил Зюзя и сочувственно взглянул на Царя.
– А мы тоже не про все забыли!
– спокойно сказала тетка.
Сибилёк переместился у печки и проронил тоненько и поучающе:
– Старое поминать нечего...