Друг мой Момич
Шрифт:
– А ты захвати вожжи,- сказал он мне. Я захватил, и он пошел впереди, а я сзади. До этого я был в церкви раза два или три - тетка водила глядеть на диковинные картины, и все, что я там увидел тогда, осело во мне беспокойством и испугом. Чарующий и какой-то вечерний - хотя видел я это днем - блеск свечей; косые, веерно-крылатые полосы пыльно-золотистого света, проникавшие откуда-то сверху и пахнущие совсем незнакомым и жалобным запахом; распевно гулкий, не то кличущий, не то прогоняющий людей голос дьякона; угрозно-неотрывные - прямо на тебя - глаза бородатых стариков с настенных страшных картин; поднебесная высота купола и гневный размах там божеских рук; поза и осанка знакомых и незнакомых камышан - стоят, молятся и чего-то ждут,- все это в моем воображении отторгло церкву от того моего оглядно-ручного мира, в котором я жил с теткой и Момичем. В нем все было понятно, и я знал, что и откуда к нам пришло: Момичеву клуню мы поставили вдвоем - я и он. Все хаты, сараи, плетни и ветряки тоже построили люди. Трава, подсолнухи, сливины и ракиты росли сами, потому что после зимы наступало лето. Свежие огурцы пахли колодезем, а груши - мятой. Темно станови-лось оттого, что кончался день... Тут все было нужным и мне близким, а в церкви этот мой мир почему-то тускнел и уменьшался, а большим и недоступно-ярким делалась только она сама. Я не решался подумать, что ее тоже построили люди,- этому мешали ее непонятные запахи, краски, звуки и то придавливающее и цепенящее чувство, которое охватывало меня в ней...
Митяра толкнул лестницей двери, и на середине церкви я увидел рассветно тусклые световые столбы, подпиравшие Бога под куполом, а за ними льдистый блеск позолоты икон и кивотов, вздыбленные перистые крылья ангелов и гневные глаза больших синих стариков. Я ощутил колючий холод, свою заброшенность и страх и снял шапку. Митяра обернулся ко мне и шепотом сказал:
– Зараз иконостас будем ломать...
В церкви зашелестело, как рожь под ветром, и я кинулся прочь. Наверно, Митяра выронил лестницу, потому что на паперти меня настиг заглушенный перекатный гул, будто гром над Брянщиной. Я побежал не в школу, а домой, чтобы рассказать про все тетке, и когда оглянулся, то увидел Митяру, уходившего по направлению к сельсовету.
Для тетки главное было, какие картины я видел и на какой стене - на правой или на левой. Ежели слева, то там Страсти Господни, а справа она и сама не знала что.
– Ты больше не лазь туда,- сказала она.
– А то чего будет?
– спросил я.
– Мало ли! И молоденчик может приключится, и белая ужасть, и черный чемер... Пускай они сами ломают!
Перед обедом, пока Царь не слез еще с печки, тетка выглянула в окно на Момичеву сторону и с обидой на Настю сказала:
– Теперь эта дура так в вековухах, видно, и останется!
Я промолчал.
– А ты не разузнал... про Романову гармошку? Куда она делась-то? неожиданно спросила тетка.
– Не разузнал, - сказал я.
– А лошади ихние на поповом дворе стоят.
– Неужто с собой увез? Там же небось и слухать-то некому,- раздумчиво сказала тетка.
– Куда увез?
– спросил я.
– Да на Соловецкие выселки какие-то. Аж на край света. Их же всех, говорят, ажно вчера вечером погнал туда Голуб твой...
Но Голуба я увидел дня через два возле сельсовета. Я решил, что Соловецкие выселки где-нибудь за Луганью или на Брянщине. Настя сможет доехать туда за день. Ихнему жеребцу это - что кобелю муха...
Мы с теткой никогда не доедали до конца борщ или похлебку, потому что свою миску - у Царя была отдельная - каждый раз наполняли с краями,- иначе невесело елось, и хлеб тетка резала большими скибками, и солили мы его так, что он аж хруптел, а потом черпали из ведра по полной кружке свежей воды и пили как в жнитву - долго и сладко. Мы сроду не узнавали заранее, сколько дней проношу я новые лапти, когда кончится пшено и мука, хватит ли нам дров, чтоб протопить завтра печку. Мы не любили короткие однодневные праздники и летучие события; нам всегда хотелось, чтобы все интересное, что случилось в Камышинке, продерживалось подольше.
Та зима была для нас такой, будто первую половину ее сделал веселый и озорной человек вроде Кулебяки, а вторую - председатель Лесняк. Куржак как настыл, так и остался. Днем то на том конце, то на нашем раскулачивался чей-нибудь справно огороженный двор, а вечером то тут, то там гулялись свадьбы, и нам с теткой не удавалось поспеть всюду - не разорваться ж! Почти каждый день под вечер исполнители стучали палками в окна - приглашали на собрания, чтоб записываться в колхоз. Их проводили то в школе, то в сельсовете, то в порожних кулацких хатах уполномоченные из Лугани. Мы с теткой не ходили на них - не разорваться ж!
– да и уполномо-ченные, кроме одного Голуба, менялись через два дня на третий: поживут-поживут в богатых дворах, а потом фью - и нету ни тех уполномоченных, ни кулацких дворов. Зато Момич - я знал про то - не пропустил ни одного собрания. Наверно, ему обидно было глядеть на чужие свадьбы - Настина-то разорилась...
Я так и не узнал, один или с кем-нибудь из сельсоветчиков Митяра порушил иконостас в церкви. В тот день у нас в школе не было уроков учительница куда-то ушла, и по дороге домой я завернул к церковному проулку, чтоб скатиться. Мне нельзя было миновать бывшую сторожку, и на ее крыльце я увидел большой ворох чего-то блескучего, как огонь. Я сразу догадался, что там лежало,- церковные двери были полуотворены, и когда подбежал к крыльцу сторожки, то не знал, что хватать: то ли медные, унизанные голубыми и зелеными глазками лампадники, то ли смугло-белые - с Момичев кулак - шары, то ли кволые, похожие на сабли жестяные полосы, то ли еще чего, кроме икон, которые я "не видел". Я выбрал несколько шаров и двух золотых деревянных боженят - одного чтоб себе, а второго тетке. По проулку я катился сидя, и шары гудуче звенели у меня сзади, потому что сумка волочилась по наледи. Уже с полгоры я заметил внизу на дороге свою учительницу, двух уполномоченных и трех незнакомых, не то камышин-ских, не то чужих мужиков. Они переходили проулок, и мне нельзя было ни свернуть, ни затормо-зиться, и я подъехал прямо под ноги уполномоченного, что был в кожаной тужурке и в буденовке. Он пересигнул через меня и матюгнулся. Если б он не обругался, я б не узнал, что это Зюзя: из-под крыльев буденовки у него виднелись глаза да нос.
– Шорово-здоц!
– сказал я.
Зюзя цыкнул на лапти мне кривулину слюней - как Кулебяка - и пошел вдогон за всеми. Со спины он показался мне высоким и чем-то похожим на Романа Арсенина...
Когда я опростал дома сумку, тетка заглянула в нее и спросила:
– И все? Что ж там... нешто ничего кроме не было?
– Иконы одни,- сказал я, умолчав про лампадники. Тетка "не услыхала" и стала привязывать шар к лампе, чтоб он свисал над столом.
– Он же над его миской будет, а не над нашей,- шепнул я ей и кивнул на печку.
– Ну нет уж! Дудки!
– сказала тетка и оборвала на шаре нитку. Мы долго гадали, куда их привесить, и оба нарочно не глядели на боженят, чтоб обрадоваться им после. Я предложил положить шары на уличное окно пускай видят все, и тетка сразу было согласилась, но потом поглядела на Момичев двор и сложила губы в трубочку.
– Ну ладно, давай на то примостим,- сказал я и пошел искать кирпич: без подставок шары не выглядывали б из-за рамы,- Момич сделал ее плотной и высокой.
С боженятами возни было еще больше,- куда ж их приладишь в нашей хате, а мне совсем не терпелось с тем, "третьим", что я берег на после всего, и я рассказал про Зюзю.
– Скажи на милость!
– удивилась тетка, но посмотрела на меня недоверчиво - может, опять сбрехал, как в тот раз?
Она ушла, а вернулась аж под вечер и с порога сказала:
– Твоя правда, Сань. Серега-то объявился!
За то, что она ходила куда-то одна, мне хотелось обидеться, и я ничего не ответил.
– С матерью объявился,- не унималась тетка.
Я вспомнил слова Момича, когда он не взял в Лугани Дунечку на свою повозку, и сказал:
– Теперь зачнет дражнить камышинских собак красной шалкой!