Другая другая Россия
Шрифт:
Я смотрю на помидоры, огурцы и мандарины, сложенные в тележку, и думаю — как бы в нее не наблевать…
4 февраля
14:30
— Не берите фарш, — говорит Андрей, — я смотрел программу «Жадность». Так вот этот фарш состоит из вещей совершенно несъедобных.
— Тогда кусок мяса?
— Мясо можно. Это — единственное, что натуральное, — говорит он.
Я выбираю кусок мяса, продвигаемся
— Я уже давно не испытываю претензий к еде, — говорит Андрей, пока я загружаю в тележку двух крупных кур в пластиковых упаковках. Куры — размороженные, мягкие и скользкие. — Я независтливый, — продолжает он. — Никогда никому не завидовал. Я — человек верующий. Не просто верующий, а по-настоящему. В отличие от других я совершаю добрые поступки, не чтобы вознаграждение получить, а потому что иначе не могу поступить.
— А какие добрые поступки вы совершаете? — спрашиваю его.
— У меня нет таких возможностей, чтобы их совершать.
Андрей останавливается в булочном отделе. Перед нами — корзинки с круассанами, теплым еще хлебом, багетами.
— Вы не думайте, что я необразованный, — говорит Андрей, и в его голосе слышится детский каприз. — У меня только среднее образование, но если брать в расчет, сколько книг я прочел, то у меня уровень не то что МГУ, а профессора. Я знаю, что это — круассан, по телевизору видел.
Я беру щипцы и подхватываю ими круассан.
— Ой… — выдыхает Андрей, когда первый круассан оказывается в пакете. — Как стыдно-то… — добавляет, когда в пакете оказывается второй.
— Тортик? — спрашиваю я, завязывая пакет с десятком круассанов.
— Да, — Андрей выходит вперед тележки и ведет меня к нужным полкам. — «Тирамису», — он показывает пальцем на торт в пластиковом каркасе, — говорят, очень вкусный.
— А вы, кажется, неплохо знаете этот магазин, — говорю я, разгребая в тележке место для торта.
— Это дорогой магазин, — отвечает Андрей, — но не обязательно, что в нем все дорого. Приходишь в дешевый, а там, оказывается, продукты еще дороже. Это они специально так сделали, чтобы людей обманывать.
Когда он произносит слово «они», его лицо меняется — глаза сужаются, а подбородок выступает вперед. Я отворачиваюсь, чтоб не видеть его. Я не хочу идти к нему домой. Может, мне стоит заплатить за продукты, отдать их ему и уйти? Но тогда не будет текста. Я потратила на этого человека почти два часа — час дороги и сорок минут в магазине. Я должна окупить свое время.
Кассовый аппарат пикает, пропуская продукты. Они едут на ленте сплошным потоком. С другой стороны Андрей собирает их в тележку.
— И два пакета, — говорю я кассиру.
— Я взял сумки, — останавливает он кассира, вынимая из кармана две большие холщевые сумки.
— Три тысячи семьсот восемьдесят два рубля, — объявляет цену кассир.
Делаю горячий выдох. Лейбин мне дал только три
Я поворачиваюсь в сторону Андрея и вижу, что он уже отошел от кассы и сосредоточенно выкладывает продукты из тележки на стол. Стою и смотрю на него. Сейчас мне кажется, что единственный человек, по вине которого я нахожусь здесь, — это Лейбин. Я сама выбрала тему, сама предложила ее главному редактору, но он мог бы меня остановить. И если бы не этот чек — материальное свидетельство потраченного, я бы взяла с Лейбина больше.
Надеваю на лицо улыбку и иду к Андрею. Он не обращает на меня внимания — раскладывает продукты по сумкам. Кажется, он делает это по какой-то собственной схеме. Упаковки и пакеты компактно встраиваются друг в друга, как конструктор.
— Надо же, — говорю я, — как вы аккуратно все уложили…
— Это у меня от мамы, — отвечает он. — У нее талант укладывать продукты в сумки. В молодости она умела это делать.
Андрей, взявшись за ручки сумок, на секунду зажмуривается, словно собирается поднять штангу. Его щеки кроваво краснеют. Он делает рывок и снимает сумки со стола. Но в миг между зажмуриванием и рывком я успеваю разглядеть на его лице выражение, которое меня пугает, и я снова говорю себе: «Не ходи к ним».
15:00
За тот час, что мы провели в магазине, хлопья сыплющегося снега разбухли. Кажется, снежинки, едва достигая в полете расстояния, с которого становятся различимы крыши самых высоких домов, сбиваются в кучу — от страха перед этим большим серым городом.
Мы выходим к светофору. Его красный глаз, залепленный снегом, только загорелся. Машины проезжают, разбрызгивая грязное месиво. Только деревья стоят чистые и тяжелые.
— Вы прочли много книг, — говорю я, — вы могли бы описать эту погоду?
— В свое время я написал двести рассказов, — говорит он. — Но сейчас мне не до лирики. Я так устал, жизнь так меня потрепала, мне не до Тургенева и не до Фета. Вы думаете, что это красиво. А для деревьев такой снег — вредно.
— Я думаю о контрасте — белое и грязь.
Андрей не отвечает. Пристально смотрит в красный глаз светофора. Я думаю, что, наверное, ему тяжело. Я смотрю на его руки без перчаток — красные, они мертвой хваткой вцепились в ручки сумок. Я перевожу взгляд на «Тирамису» — из его сладкой поверхности торчит фигурка шоколадной звезды. Я держу торт на вытянутых руках, и снежинки липнут к нему, как будто посыпая его хлопьями взбитых сливок, но им не пробиться сквозь пластиковый каркас.