Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие
Шрифт:
Налицо противоречие. С одной стороны, Принцесса названа именно Маленькой и, по намекам в письме Тынянову, роман намечается еще до эвакуации, с другой — голосистый рыжий ухажер, в котором угадывается Каплер, уже остался в прошлом, а прием, на котором Строитель Соборов его заменил, должен был состояться в конце войны или после войны, скорее всего в 1945 г., когда Эйзенштейн получил Сталинскую премию за «Ивана Грозного». Только тогда, видимо, прозвучал из монарших уст тост в его честь, и в танце могла промелькнуть искра сочувствия и понимания между ним и «принцессой».
Но скорее всего Строитель Соборов, то бишь, Полотен, «проглотивший язык», вообще ничего ей не сказал, и этим объясняется зыбкость повествования. Все ограничилось
Действительно, как все могло бы повернуться, если бы Эйзенштейн оказался на месте Каплера. Или Михоэлса. К счастью, не повернулось. Всё это осталось только упоительной и страшной сказкой. Великий режиссер умер в своей кровати. Самой широкой в России, но всегда покоившей его одного.
Вторая жизнь Евгения Харитонова
1. Жизнь после смерти
В советское время в Москве жил крупный и оригинальный писатель, про которого никто или почти никто не знал, что он писатель. Жил он недолго, и всё, что он написал, напечатано только после смерти (умер он в 1981 г.). И не сразу после смерти, а когда наступила перестройка и общая демократизация. Первые одиночные, казалось бы, приемлемые для советской литературы произведения проскользнули еще до начала перестройки, в 1981–82 гг., в зарубежных изданиях. Неприемлемые появились только с началом перестройки, в 1985, одновременно в зарубежных изданиях и советском неофициальном «Митином журнале». Через несколько лет, с начала 90-х, когда коммунистический режим рухнул, Евгения Харитонова стали печатать некоторые официальные издания, и замалчивание было пробито. Зато тут уж известность пришла скандальная и ошеломляющая.
Василий Аксёнов назвал его «одним из самых дерзких, ярких, талантливых писателей нашего времени» (ХГ 2: 199). «Влияние Харитонова огромно, — пишет Олег Дарк. — Оно расходится по литературе кругами, как от брошенного камня. Трудно найти в «новой прозе» писателя, свободного от Харитонова…. Трудно выговорить «великий прозаик Харитонов», как и — «великий поэт Высоцкий». У Высоцкого много дурных стихов. У Харитонова ни одной случайной строчки» (ХГ 2: 168). «Харитонова можно смело назвать в десятке имен, представляющих русскую литературу XX столетия», — высказался Дмитрий Пригов (ХГ 2: 92), а Виктор Ерофеев сказал: «Его ранняя смерть — это трагедия русской литературы» (ХГ 2: 146).
В 1982 г. Василий Аксенов отчеканил императив: «жизнь после смерти писателя Евг. Харитонова должна состояться» (ХГ 2: 96). Она состоялась. Почти полное собрание сочинений вышло в 1993 г. в двух томах, где помещено не только всё, что сохранилось от Харитонова, но и всё основное, что написано о Харитонове. Сейчас готовится более полное собрание сочинений.
2. Две жизни
Оригинальный московский режиссер и писатель, Евг. Харитонов, родился в год начала Великой Отечественной войны, в 1941 г., а умер в первый год войны советского «ограниченного контин гента» в Афганистане — 1981, на год пережив Высоцкого. Прожил всего сорок лет при советском режиме между двумя войнами.
Родился в Новосибирске «в деревянном домике на Щетинкина, 38 и был уж во всяком случае добрым мальчиком с мягким сердцем» (ХГ 1: 182). Его новосибирские друзья детства часто фигурируют в его произведениях: Анатолий Маковский — как Толя, Толик, МК, Иван Овчинников — как Ваня.
Как пишет хорошо его знавший Пригов, «Харитонов был достаточно честолюбив. Он жил в постоянном ощущении собственной избранности. Он рассказывал, что рос в семье двух женщин, которые его баловали, поэтому он получил воспитание этакого великосветского барчука, демократичного по-барски, снисходительного и доброго ко всем. Он обладал ярко выраженной элитарностью характера» (ХГ 2: 88).
Климонтович считает, что именно имперский помпезный шик сталинского искусства (маленького Женю водили в новосибирскую оперу), столь далекий от реальной жизни, породил харитоновскую стилизацию. Это сказалось впоследствии: человек тонкого вкуса, он восхищался грубостью, эстет, он умел на слаждаться вульгарностью.
Женя Харитонов с мамой, Ксенией Ивановной. Новосибирск, начало 50-х годов.
Он рос, как типичный «прегомосексуальный ребенок» — по его текстам: «Дружить можно было, в основном, с девочками. Где нет грубых нравов и драк. Я боялся перемены в школе, когда толпа неотесанных, свирепых, бездушных, нечутких, душевно неразвитых подростков кидается в потасовки друг с другом, жался к стенке и закрывал глаза или не выходил из класса» (ХГ 1: 235).
Приехав в Москву, поступил во ВГИК, окончил как кинорежиссер, но больших фильмов снимать не пришлось. Преподавал актерское мастерство и пантомиму, защитил у М. И. Ромма в 1972 г. кандидатскую диссертацию «Пантомима в обучении киноактера». Известный ученый структуралист и семиотик Вячеслав Вcев. Иванов дал превосходный отзыв. Харитонов имел также полставки на кафедре психологии МГУ, где он занимался логопедией — исправлял дефекты речи.
На I-ом или II-ом курсе ВГИКа. 1958-59 гг.
В искусстве ему доводилось подвизаться лишь на маргинальных сценах — создал студию пантомимы «Школа нетрадиционного сценического поведения», в Театре мимики и жеста подготовил спектакль «Очарованный остров» в исполнении глухонемых актеров, в Московской консерватории поставил оперу болгарина Божедара «Доктор Фауст».
Итак, преподаватель пантомимы и речи, кандидат искусствоведения, малоизвестный режиссер. Этого хватило, чтобы поражать воображение провинциальных пареньков, приезжающих в Москву, но для Московской культурной элиты это была заурядная фигура. Однако с ним знались такие знаменитости, как Белла Ахмадулина, Василий Аксенов, Владимир Высоцкий, водился с ним до своей эмиграции Эдуард Лимонов, дружил Е. Ф. Сабуров, впоследствии советник президента России, а своим учителем считает Харитонова ныне известный артист Ефим Шифрин.
Видимо, мало того, что это был интересный и обаятельный человек. Глубину ему придавала его вторая, скрытая от публики жизнь. Всю вторую половину своей жизни, последние двадцать лет, он писал, создавал, творил литературу. Для себя самого и для узкого круга друзей, потому что было совершенно ясно, что то, что он создавал, напечатать невозможно. По крайней мере, на родине. Да и читать было опасно.
Во-первых, это был никак не социалистический реализм. «Поток сознания», что-то от Джойса, что-то от обэриутов, что-то сугубо свое, новое, экстравагантное — то, что сейчас называется концептуализмом. Много психологических изысков, много стилизации под простецкого совка. Очень много субъективно-биографических сюжетов с самокопанием, самоиронией, саморазоблачениями. Разные фокусы с подачей текста — изгибание строчек, вертикальные строчки, одно слово на странице и т. п.