Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие
Шрифт:
«возможно жидок не хочет пока этого клейма. Затем я развивал любимый взгляд о евреях, почему определяется лет в 30-ть партийность и русские к этому времени должны точно не любить евреев. И юдофобию на почве культуры осмысливать так. Что при нашей культуре, где нужна дипломатия и паллиатив, евреи как правило выйдут вперед; а русский чем исхитряться, лучше вообще ничего не будет делать, так умнее, и про-божьи, а тот русский, кто захочет перехитрить свою душу, все равно хитрее еврея не перехитрит. Там, где нужен товар, хоть товар для душевного употребления, для еврея поле. Все подделки — кино; переводы художеств с других языков, все поле евреям. И по относительным расценкам, по рынку, их товар тоньше, хитрее. В нем больше подмешано души и международной человечности. Но где нужно государственное и партийное, они банкроты. И где нужна только душа, только безумие, только Бог без подмеси и монашеское одиночество, они самые великие банкроты. … И в глазах недалеких жидов
Антисемитизм его был странным: он не только признавал за евреями силу (это для антисемитов равносильно сигналу об опасности), но и признавался, что с детства водился именно с евреями, потому что и сам был по воспитанию, по интеллигентности, по удаленности от среды как бы евреем (ХГ 1: 208–209).
«Так почему с пионерских лет приходилось больше водиться с еврейскими детьми (с жиденятами). Потому что кое-что было общее. Я был воспитанный мальчик и не уличный. И вынужден был вести себя осмотрительно чтобы не нарваться на драку и грубость. И если мне что-то не нравилось, я не высказывал прямо чтобы не побили. … И с жидами было легче сходиться на почве того что не будут с тобой прямо и грубо. Не поставят в неловкое положение когда необходимо ударить в ответ на прямоту. И смело можно не пить. Но пропасть между нами была из-за их любви к науке и здравого розовощекого жидовского живучего смысла. Поэтому я слава Богу от жидов был гораздо дальше. Хотя и не мог минуты пребывать среди своих душевных фамильярных пьяниц» (ХГ1: 208–209).
Националистам заранее отвечаю: да нет, у него чисто русское лицо.
Он вообще уподоблял «голубых» евреям (1: 248): та же повсеместность и та же отчужденность. Как и евреи, «гомики» — часто на виду, они — пища для анекдотов, предмет зависти и ненависти толпы (там юдофобия — тут гомофобия). Впрочем, до него эту идею подробно развивал Марсель Пруст (1993а: 27–30): педерасты избегают друг друга, ищут общества людей, которые были бы им во всем противоположны и которые не желают с ними общаться, вместе с тем они окружают себя такими же, как они, потому что их преследуют, потому что их срамят, даже в истории им доставляет удовольствие напомнить, что и Платон был таким же, в чем они опять-таки уподобляются евреям, которые аналогично напоминают о еврействе Христа…
О его антисемитизме очень тонко написал Яр. Могутин. Он заметил, что идейный, рассудочный антисемитизм Харитонова («устройство, заведенное евреями», «еврейская опасность») как бы переходит у него в антисемитизм животный, физиологический («жиденок наполовину об одном яйце»). Могутин считает более вероятным обратное: истоки любой фобии, включая юдофобию, легче искать в сексуальной сфере. В случае Харитонова юдофобия может быть объяснена тезисом О. Вейнингера, что для гомосексуала еврейство означает женское начало и поэтому не может вызывать у него положительных эмоций (1: 8). Так было, по-видимому, и у Кузмина. Думаю, что у Харитонова это, как и у Кузмина, усиливалось еще и сознанием собственной похожести на еврея — у Кузмина внешней, у Харитонова — духовной. Ведь эти черты характера — деликатность, сложность, книжность, даже расчетливость (ее отмечает Дудинский — ХГ 2: 133–134) — как раз то, что Харитонов стремился изжить в себе, когда строил свой идеальный облик, выходя на гомосексуальную охоту. Он хотел быть простым парнем. Он старался убить в себе стереотипный облик еврея. Потому что сексуально тяготел к противоположному.
Его идеал — это он сам, но без книжности, сложности, интеллигентности. «Послышалось как открывают дверь и вошел я. Я подошел ко мне, мы обнялись сухими осторожными телами, боясь быть слишком горячими и налезть друг на друга, такие близкие люди, знающие друг про друга всё, настоящие любовники. У нас с ним было общее детство. Только не может быть детей» (ХГ 1: 238).
Что его антисемитизм не имел бытового, распределенного применения, а проистекал из сексуальных пристрастий, видно не только из его слов о благожелательном отношении к евреям по отдельности, но и из конкретной реализации и даже из его осмысления ее. Так, он писал о своем воспитании: «Как важны были для меня детские пьесы Шварца, черт с ним, что еврей (Бог с ним), с их мягкостью и забавностью, и сердечностью» (XT 1: 245). Плюс друзья-евреи. А вот среди его бесчисленных любовников и сексуальных партнеров нет евреев. Только Валера «для коллекции», да и тот еврей наполовину.
5. Этнография робкого племени
Все рассматривают Харитонова как писателя, художника. Но он ведь еще и исследователь, кандидат искусствоведения. Эти его ипостаси неизбежно переплетаются и взаимодействуют. Не может художник, который еще и ученый, видеть мир так же, как тот художник, который чужд науке.
Евгений Попов пенял Харитонову за излишнюю физиологичность и бесстыжесть его сексуальных откровений. Он ведь не пишет «этнографию робкого племени русских гомосексуалистов», не пропагандирует гомосексуализм, а «говорит о вещах высших, вечных, Божьих» (ХГ 2: 104). Да нет, как раз пишет и этнографию, потому что он еще и ученый. Этнография этого племени у него дана широко и во многом впервые. Но когда робкое племя подавлено и унижено, писать о нем и есть вещь Божья. А что «педалирование физиологии» может отпугнуть читателя и стать «геройским самоубийством» автора — так ведь писать обиняками можно было и раньше. Критичность и самокритичность взгляда включает физиологию, иначе как раз и будет умилительная пропаганда.
«Этнографические» наблюдения Харитонова тесно связаны с его практическими соображениями. В тексте «Слезы на цветах» у Харитонова целый каталог мест, где можно завязать свидание, если исхитриться: бани, вызов полотера, столовые возле студенческих общежитий, еще лучше СПТУ, в столовых туалеты — там записать телефон. Однажды записал свой под чужим именем. Как-то позвонил юный голос, спросил Виктора. Через неделю еще один — тоже Виктора. А рассказчик забыл уже, что оставил именно это имя, и ответил, что здесь таких нет. Потом уж спохватился, да поздно. Подыскать воинскую часть и проследить, когда они уходят в увольнение. Или Суворовское училище… Большой текст (ХГ 1: 240–241).
Поездка в Харьков — бытовая сценка.
«Поход на Харъкiвскую плешку (пулемет): вначале баня потом позади Л[енина] на пл. Дзерж. в саду туалет выходит один очень приятный мальчик к университету и всё похоже нет потом всё время две бляди потертых неинтересно третий с ними ничего кое-какое выжидание на остановке но упустил не заговорил долго медлил и третий был ничего румяный миловидный вдвоем как будто с натуральным грелись в фанерной закусочной где все греются пулеметчики пьют кофе так называемый слабенький как у всех кто привык видеть к себе внимание вид такой что мне до вас никакого дела нет». И с огорчением: «Так и не было ничего» (XT 1: 194).
Вполне этнографическое описание так называемого «анонимного» туалетного секса (с обычной харитоновской стилизацией):
«Г. сказал у них в институте есть телевизор кабинка дырочки просверлены в стенке залеплены все бумажками как звездное небо. Когда он входит в ту кабинку надо бумажку одну отклеить посмотреть что он делает. Он тоже со своей стороны смотрит в какую-то неведомую дырочку на тебя, ты начинаешь как будто дрочить. Надо запастись карандашом и бумагой и если он клюнул если дело пошло свертывать трубочкой записку и просунуть в это отверстие чего хочешь? или самому прямо предлагать. А на метр от пола сам телевизор квадратная дырка тоже на слюнях заклеенная газетой с потеками от прежних разов куда он и просунет член если согласится. И вот ты как охотничья собака должен не дыша выжидать когда в ту кабинку кто-то зайдет и что он там будет делать и потом ему предлагать через телевизор тут всё что надо для страсти один так провел весь свой отпуск 30 дней в такой барокамере на пл. Революции вот то что надо честная страсть в уборной на фоне измазанных стен солдат тебя как сл. не видит и ты что не надо не видишь никаких лишних слов никакого молчания после никакой там тягостной человечности отсосал и закрыл телевизор. И риск и защита стенками и что люди снаружи приходят и уходят и что вы не знакомитесь никаких там чееческих бляць отношений и как-то это всё через дырочку и ведь заходют туда в телевизор те кто более или менее знают что это за кабина что там за предложение последует из соседней ведь кто-то ее просверлил и это заведено во многих клёзетах что последняя кабина у стенки для этого значит все кому надо знают что здесь бываит и дзествицельно простому натуральному юноше просто зашедшему подрочить почаму бы ему не согласиться его как раз застают в тот заповедный момент когда он готов и даст отсосать» (ХГ Г. 184).
В научной литературе немало описаний этого явления (оно носит название «glory holes» — «упоительные дыры»), но в русской литературе, кажется, это первое.
К своим гомосексуальным приключениям Харитонов подходил именно как этнограф, или социолог, или психолог — с исследовательским интересом. Он был очень наблюдательный, тонкий и проникновенный исследователь. У него есть одно чрезвычайно любопытное произведение — Рассказ мальчика — «как я стал таким». Здесь явная перекличка с Уайтовским «Рассказом парня (или, как можно перевести слово boy — мальчика) о себе» (White 1982), хотя Уайт и Харитонов несомненно не слышали друг о друге: Харитонова при жизни не печатали даже по русски, а книга Уайта вышла вскоре после смерти Харитонова. Но если книга Уайта, по общему мнению, полна автобиографическими мотивами, то все же они даны в литературной переработке. У Харитонова же вообще автобиографичность и минимум обработанности входят в основы творческого метода, все его рассказы выглядят как главы его дневника. А этот рассказ — особенно. Он явно написан без малейшей надежды на то, что будет когда-либо напечатан: и тема, и авторская позиция, и нецензурные слова не позволяют сомневаться в этом. Очень похоже, что повествование представляет собою просто запись действительного рассказа приезжего юноши по свежим следам, возможно, даже без каких-либо добавлений из другого авторского опыта. Просто запись для памяти.