Другие места
Шрифт:
Спускаясь вниз на лифте, я думал об этом имени: Бент Алвер.
Кто возьмет себе такое имя?
Бент Алвер?
17
Он спрятался где-то в тростнике, это точно. Тростник был высокий. Выше меня. Я раздвинул стебли в стороны. Между ними пробивался свет. Земля была мокрая, и мои резиновые сапоги погружались в глинистое дно. Пахло какой-то грязью, хотя я ее здесь не видел. Где же отец? Я искал долго. Он умел прятаться. Я представил себе его лицо между стеблями тростника. Затаился, наверное, где-то на корточках и хитро улыбается, закрыв рукой рот и улыбаясь одними глазами.
Я остановился и огляделся. Прищурился.
Кто-то говорил, что здесь есть зыбучие пески. Мама сказала, что это глупости. Откуда ей известно, что их тут нет? Я поднял ногу. Говорили, что смерть в зыбучих песках – самая страшная. Песок постепенно затягивает человека, и он не может выбраться из него. Мама сказала, что это глупости. Но что она знает о зыбучих песках? Видела ли она их когда-нибудь?
Я пошел дальше. Теперь-то я наверняка скоро найду его. Я ускорил шаг. Здесь? Я раздвинул стебли и увидел между ними большую ветку. Она была похожа на лицо.
Где же отец? Мне захотелось закричать, но я сдержался. Я сам много раз просил его поиграть со мной в прятки и говорил, что кричать не разрешается. Как хочешь, сказал он. Кричать не разрешается, еще раз сказал я. А если я испугаюсь? Он улыбнулся. Все равно кричать нельзя, строго сказал я. Хорошо, хорошо, согласился он.
Сначала спрятался я. Он сразу нашел меня. В другой раз надо будет спрятаться получше. Теперь я знал, что спрячусь за этой веткой, у которой было лицо. Здесь он меня никогда не найдет. Я снова раздвинул стебли. Заросли тростника были очень густые. Мы уже неделю жили на даче. Мама сказала, что мы пробудем тут еще одну неделю. С самого приезда мне хотелось поиграть в тростнике, но я не решался. Он был такой высокий, и кто знает, не водятся ли здесь привидения. Мама не верила в тростниковые привидения. Но многие дети говорили, что в тростнике не раз погибали люди, и может быть, теперь, по ночам, эти покойники превращались в привидения, если кто-нибудь приходил сюда один. Мне не хотелось думать об этом.
Где же отец? Уж теперь-то я должен найти его. Я так двинул ногой по стеблю, что он переломился. Кричать я не хотел. Зато я начал громко свистеть. Я научился свистеть год назад и теперь мог свистеть довольно громко. Остановился и прислушался. Может, он ответит мне свистом? Фу-у, как жарко. Солнце слепило глаза. Я пошел быстрее, пиная тростник ногами.
Его нигде не было. Мне не хотелось думать о зыбучем песке. Я так пинал ногами тростник, что потерял один сапог. Он улетел в тростник, я попытался подцепить его, но оступился и намочил носок в грязной воде.
– Папа! – крикнул я.
Потом еще раз. Никто не отозвался. Если ты потерял сапог, кричать разрешается. Да, в этом случае кричать можно.
– Папа!
Почему он не отвечает? Я заплакал. Не обращая внимания на мокрый носок, я подошел к своему сапогу и поднял его. В него попал комок глины, я вытащил его и бросил на землю. Теперь от моего сапога тоже пахло грязью, я заплакал сильнее и позвал отца как можно громче. Никто не отозвался.
Плача, я быстро шел через тростник. Свет пробивался сквозь стебли, впереди я увидел озеро и пристань. Тогда я пустился бегом. Мне хотелось выбраться из тростника, пока я не споткнулся еще раз, не потерял что-нибудь и не провалился в яму, на дне которой был зыбучий песок. Наконец я добрался до опушки тростниковых зарослей. И увидел отца. Он на причале разговаривал с Клаусом, нашим соседом. У причала стояла лодка Клауса. Из нее торчала удочка.
Я стоял неподвижно и смотрел на их спины, а они все разговаривали и жестикулировали. Отец обернулся и увидел меня. Он махнул мне и улыбнулся, как будто ничего не случилось. Я спустился на причал. Отец подошел ко мне. Посмотрел на мое лицо. Потом поднял меня на руки и спросил со смехом: ты решил, что я потерялся?
В ту ночь я долго не мог уснуть; хотя было темно и я устал, я лежал и размышлял о жизни. О зарослях тростника. О сапоге и запахе грязи. О зыбучем песке в ямах. Я крепко зажмурил глаза. Увидел отца. Он провалился в одну яму. Провалился по самые бедра. Зыбучий песок медленно затягивал его. Отец махал руками. Я стоял совсем рядом, но не мог пошевельнуть рукой. Меня как будто парализовало. Его рот превратился в дыру, он звал меня. Помоги! – кричал он.
Но я не мог шевелить руками и потому тоже стал звать на помощь. Среди стеблей показалась мама. Она с улыбкой наклонилась к отцу. Потом положила руки ему на голову и толкнула его глубже в яму.
Отец исчез, а мама со странной улыбкой сказала, что мы сейчас будем есть вафли.
– А сок у нас есть? – спросил я. Она погладила меня по голове.
– Конечно.
– Красный или желтый?
– Красный, – сказала она.
– Вот хорошо.
Я больше любил красный сок и уже чувствовал во рту вкус вафель и красного сока.
18
Поезд шел через еловый лес. Коричневатые стволы, замшелые ветки. В непроницаемой темноте деревья жались друг к другу. Там что-то таится, в наших норвежских еловых лесах, думал я, они что-то скрывают. В поезде я часто пытался высмотреть что-нибудь между деревьев, но никогда ничего не видел. Лес смыкался, поворачивался спиной к поезду, к его фонарям и огонькам мобильных телефонов в вагонах. В этой дремучей темноте лес горбился, повернувшись к нам спиной. Ни дать ни взять, старый тролль, который семенит прочь на своих гранитных ногах, заткнув мохом уши и поглядывая мутными, как болотная вода, глазами.
Над полями дрожал свет.
Солнце цвета «зеленый металлик» поблескивало на камнях, торчавших из земли.
Драммен-Хёнефосс.
Крестьянские усадьбы, шоссе, автомобили, державшие путь в горы.
Передо мной в кресле спал Роберт. Место рядом с ним пустовало, в купе, кроме нас, никого не осталось. Он прижался лицом к оконной раме, щека оттянулась в сторону. Солнечный свет струился по стеклу, как вода, и очерчивал его профиль.
– Я покажу тебе, где была сделана та фотография, – сказал он мне перед поездкой.
Что я об этом думал?
Не забывай. Чего? Того, что случилось в поезде. А что там случилось? Уже не помнишь? Нет. Вы ехали с Робертом. Сели в поезд. Он спал, это я помню. И больше ничего? Пальцы помнят. Когда я пишу, пальцы кое-что вспоминают. Это странно, правда? Еще бы! Тогда расскажи, что там случилось. О'кей. Давай рассказывай! Хорошо, расскажу. Рассказывай же, черт бы тебя побрал.
Я встаю и выхожу в кухню. Работа застопорилась. Клавиатура выворачивается наизнанку, в пальцы будто черт вселился. Я сижу у стола на кухне, пью «Туборг» и верчу в руках пачку сигарет. За окном гудит Копенгаген. Слышится звук автомобильной сирены. Проносится по улицам и вдруг исчезает. Я закуриваю сигарету и тут же гашу ее. Возвращаюсь к письменному столу, сажусь и начинаю писать ругательства.