Другой Аркадий Райкин. Темная сторона биографии знаменитого сатирика
Шрифт:
Короче, в конце 50-х евреи весьма активно проявляли себя в культурной политике страны. Например, в кинематографе появилась так называемая «новая волна», в которой значительную роль играли прежде всего режиссеры-евреи: Григорий Чухрай («Сорок первый», 1956), Александр Алов и Владимир Наумов («Павел Корчагин», 1957). Был открыт студенческий театр МГУ «Наш дом», во главе которого опять же стояли евреи: Илья Рутберг, Александр Аксельрод и Марк Розовский. Кстати, открывал этот театр 27 декабря 1958 года герой нашего рассказа – Аркадий Райкин.
Кроме этого, на эстраду тогда приходили новые исполнители той же национальности. Например, Александр Лившиц и Александр Левенбук. Оба они окончили 1-й Московский медицинский институт (1957), где евреев всегда было особенно много,
А вот еще один дуэт – еврейско-русский в лице Ефима Левинсона и Георгия Поликарпова. Эти артисты специализировалась на сценках с участием… кукол. Причем поначалу они выступали поодиночке. Так, Левинсон, комиссованный по ранению с фронта в 1944 году, устроился на работу в Театр кукол при ленинградском Дворце культуры имени М. Горького. В дуэте с А. Корзаковым они поставили кукольный политсатирический номер на японского милитариста.
Что касается Поликарпова, то он до войны работал в Ленинградском театре миниатюр, где вместе с Аркадием Райкиным исполнял эксцентрический номер «4 канотье». Во время войны Поликарпов был в народном ополчении, потом выступал во фронтовых бригадах. В 1955 году судьба свела его с Левинсоном, после чего на свет родился знаменитый кукольный дуэт. Причем куклы они делали сами: эскизы и скульптуру Левинсон, а конструировал – Поликарпов. Как пишет искусствовед Е. Уварова:
«За 20 с небольшим лет существования дуэта было сделано около ста номеров (двести кукол). Среди них сатирические, пародийные: «Обезьянка-модница», «Повар и собака», «Художник-абстракционист», «Бемолькин» и «Диезкин». Большинство номеров были небольшими жанровыми сценками с точно очерченными, психологически достоверными характерами. Классикой эстрады стали «Любящий муж», «Очи черные», «Умирающий лебедь». В маленьком шедевре «Мелодия» скрипач (на ширме) вдохновенно играл Глюка. Неожиданно появлялся рычащий тигр, готовый наброситься на скрипача. Под влиянием музыки зверь постепенно успокаивался, начинал внимательно слушать, в глазах появлялась слеза. Он снимал с себя шкуру и укутывал ею музыканта. Зачарованный, уходил вслед за скрипачом, унося в зубах футляр со скрипкой…»
Но вернемся к драматургам Массу и Червинскому.
Итак, благодаря их новому сотрудничеству с Райкиным, на свет родился двухактный спектакль «Любовь и три апельсина» (1959) по мотивам сказки Карло Гоцци – самое, наверное, богато костюмированное действо райкинского театра за два десятка лет его существования. Это была постановка с единым сюжетом и сквозным действием, но решенная в жанре итальянской комедии масок, о создании которой Райкин давно мечтал (как мы помним, любовь к этому жанру ему привил еще в студенческие годы его педагог – В. Соловьев). Режиссером спектакля выступил Андрей Тутышкин из Театра имени Вахтангова. Тот самый, который в молодые годы снялся в главной роли в комедии «Волга-Волга» (1938), а потом, уйдя в кинорежиссуру, снимет не менее знаменитую комедию «Свадьба в Малиновке» (1967).
В этом спектакле на просцениуме снова был Аркадий Райкин – он играл пять ролей: директора театра, мага Челио, Труффальдино, Тарталью и Панталоне. Виртуоз трансформации, артист и здесь мгновенно менял костюмы и маски и всякий раз выходил к зрителям в новом, неузнаваемом облике. Так, весельчак и насмешник Труффальдино (кстати, два десятилетия спустя этого же героя с блеском сыграет на телевидении Райкин-младший) был одет в пеструю блузу с белым большим волнистым воротником и темный плащ, перекинутый через плечо. На голове у него была забавная шапочка в виде колпачка. Это был насквозь положительный герой (он готов был прийти на помощь к каждому, попавшему в беду человеку), которого Райкин играл весело и задорно. Его персонаж с честью выходил из любых передряг, хотя порой это было нелегко. Так, по ходу сюжета ему однажды отрубали голову (за то, что помог засмеяться заколдованному феей Морганой принцу), но директор театра эту голову потом благополучно восстанавливал. Юморил Труффальдино постоянно, причем очень часто его юмор был весьма злободневен. Когда ему пригрозили отрубить голову в случае, если он не сумеет рассмешить принца, Труффальдино заметил: «Вот такая постановка вопроса мне нравится. Не рассмешишь – снять голову! А то ведь чаще наоборот бывает: рассмешишь, а тебе за это голову снимают!» Это был камень в огород тех начальников и критиков, которые «наезжали» на Райкина за его острую сатиру.
Другой персонаж – Панталоне – был из другого «теста». Это был напыщенный и глупый придворный референт, руководивший так называемым смехотворным институтом при академии смехотворных наук. Чинуша из чинуш с бородой, усами, густыми бровями и седыми в завитках волосами. В его устах и текст был соответствующий: «Нами окончательно установлено, что смех бывает: идейный – безыдейный, оптимистический – пессимистический, нужный – ненужный, наш – не наш, иронический, саркастический, злопыхательский, заушательский, утробный, злобный и… от щекотки».
Еще один герой в исполнении Райкина – Тарталья – являл собой современного бюрократа с голым черепом и черными густыми бровями, который объявлял, что «сила в бумажке – на ней печать», что «бумажка без человека – бумажка, а человек без бумажки – нуль!».
Большую часть времени Райкин в спектакле действовал в этих образах и лишь иногда появлялся без грима и в привычном одеянии – в строгом современном костюме. В начале второго отделения в таком облике он читал монолог о современной молодежи. Мораль монолога заключалась в следующем: дескать, среди молодежи растет число тех, кто готов смеяться над теми, кто составляет гордость советской культуры. Между тем, по мнению Райкина, чтобы говорить о том, какой плохой композитор Шостакович, надо знать хотя бы семь нот. Как минимум. Точно так же, не зная живописи, нельзя судить о великом художнике Сарьяне, которым может гордиться не только наша страна, но и все наши современники.
В этом монологе звучала искренняя обеспокоенность ее авторов поколенческой проблемой: тем, какая молодежь идет им на смену (напомним, что эта же обеспокоенность звучала и в монологе «Встреча с прошлым» из предыдущего спектакля «На сон грядущий»). Новое поколение советских людей, входивших в жизнь в начале 60-х, не знало ужасов войны, росло на всем готовом и поэтому заметно опережало своих предшественников по части иждивенческих настроений. А тут еще в том же 1959 году Хрущев посетил Америку, был сражен наповал ее достижениями по части бытовых удобств и, вернувшись на родину, провозгласил свой знаменитый лозунг: «Догоним и перегоним Америку!» Причем речь шла не только о научно-технической гонке, но и о духовной. Советская элита отныне как бы заявляла: «Поскольку наш человек в своем мещанстве неисправим и хочет жить так же хорошо, как в Америке, надо ему такую возможность предоставить». С этого момента прежний духовный дискурс, присущий советскому проекту, станет все больше тесним дискурсом потребительским. Как там у Ф. М. Достоевского в «Бесах»:
«Мы… тотчас решили… что «мы, русские, пред американцами – маленькие ребятишки, и нужно родиться в Америке или по крайней мере сжиться долгими годами с американцами, чтобы стать с ними в уровень». Да что: когда с нас за копеечную вещь спрашивали по доллару, то мы платили не только с удовольствием, но даже с увлечением. Мы все хвалили: спиритизм, закон Линча, револьверы, бродяг. Раз мы едем, а человек полез в мой карман, вынул мою головную щетку и стал причесываться; мы только переглянулись… и решили, что это хорошо и что это нам очень нравится…»