Другой Аркадий Райкин. Темная сторона биографии знаменитого сатирика
Шрифт:
В другой сатирической миниатюре – «Процесс» (автор – В. Гальковский) – Райкин снова играл некоего большого начальника по имени Иван Фомич, а партнер по театру Герман Новиков – его подчиненного Барабашкина. И вот однажды они вдвоем отправились на рыбалку, и там начинало происходить странное: у подчиненного рыба ловилась одна за другой, а вот крючок начальника она стоически избегала. На этом и строилась вся хохма. Она достигала кульминации, когда перепуганный насмерть Барабашкин восклицал по адресу очередной пойманной им рыбины: «Не соображает ни черта, за что хватается!» В ответ герой Райкина чуть ли не ревел от злости. А Барабашкин не знал, чем ему угодить: то предлагал вместо него плюнуть на червяка (видимо, полагая, что его слюна имеет некую чудодейственную силу), то бросался в воду, дабы распутать леску начальника. Короче, весьма распространенная картина в отношениях между подчиненным и руководителем. Она имела место быть в советском прошлом, не исчезла и в нашем настоящем. Причем, думается, сегодня такое встречается даже чаще, поскольку теперь работник еще меньше социально
Вообще за долгие годы работы Райкина в труппе Театра миниатюр (более полутора десятка лет) в его арсенале накопился не один десяток персонажей из разряда начальственных: от самых низших (вроде начальников канцелярий) до достаточно высоких (директоров крупных предприятий, председателей колхозов и министерских чиновников). Самые острые интермедии на подобного рода руководителей стали появляться в репертуаре артиста на излете сталинской эпохи: за год до смерти вождя – в 1952 году («Лестница славы» и «Непостижимо»). Как мы помним, в первой был показан испорченный большой должностью человек, во второй – безголовый (или безмозглый) чиновник.
Между тем в середине 50-х в советских СМИ шла весьма оживленная дискуссия на тему: «Какой быть сатире?» Всем хотелось найти золотую середину, чтобы и волки были сыты, и овцы были целы. Как заявил известный поэт Александр Безыменский: «Чернить наших руководителей мы не позволим. Но, охраняя их от клеветы, надо не дать возможности понять это так, что прекращается борьба с бюрократами и разложившимися людьми». Поэтому чернить руководителей сатирикам особо не давали, а если разрешали это делать, то только избранным – вроде Главного Художника Аркадия Райкина. В принципе это была вполне взвешенная политика в государстве, которое считалось идеократическим (главным в нем всегда является идеология) и где слово имело большое значение – ему верили, к нему прислушивались (не то, что теперь, где слово почти полностью утратило свой прежний эффект – никто в него уже по большому счету не верит).
В сатирическом журнале «Крокодил» в 1953 году (№ 12) было опубликовано коротенькое четверостишие поэта Юрия Благова под названием «Осторожный критик». Звучало оно следующим образом:
Я – за смех! Но нам нужныПодобрее ЩедриныИ такие Гоголи,Чтобы нас не трогали…Четверостишие стало достаточно популярным, а крылатым стало после того, как в середине 50-х его использовал в одной из своих речей сам Хрущев (после этого Ю. Благова приняли в Союз писателей СССР – то есть за одно четверостишие!). С этого момента сатира в СССР несколько ожила и с ее стороны начался новый антибюрократический «накат». Он нужен был Хрущеву, чтобы расчистить площадку для новых, собственных кадров взамен сталинских. Поэтому бюрократов старой формации старались всячески высмеять средствами эстрады, литературы и кинематографа. Например, в последнем объявился новый нарицательный персонаж: бюрократ Огурцов из комедии Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь» (1956) в исполнении Игоря Ильинского (как мы помним, в его арсенале уже был подобный образ – бюрократ Бывалов из «Волги-Волги» (1938) – опять же бюрократ сталинской формации).
Напомним, что в феврале 1956 года прошел XX съезд партии, где Н. Хрущев выступил с закрытым докладом «О культе личности Сталина», в котором фактически на весь мир объявил вождя всех народов преступником. После этого личность вождя начала подаваться в массовых СМИ весьма критически, как и многие его деяния. Сделано это было не случайно. Во-первых, таким образом Хрущев и его команда готовили почву для удаления из большой политики целой группы деятелей, которые мешали им проводить задуманные реформы (речь идет о Молотове, Кагановиче и Маленкове, которых через год действительно отправят на пенсию), во-вторых – с помощью очернения Сталина и его политики высшая гос-, парт– и хозноменклатура навсегда убирала долгие годы висевшую над ее головой секиру репрессий (для этого, под видом борьбы со сталинскими перегибами, были заметно урезаны полномочия карательных органов).
Между тем, даже отдавая образ Сталина на заклание своим идеологам, тогдашние властители все-таки знали меру. Например, сатиру к этому делу они не подключили. Поэтому тот же Райкин, до этого блестяще изображавший с помощью масок различных западных политических деятелей (Черчилля, Аденауэра, папу римского и др.), изображать на сцене Сталина не стал. Зато много позже, уже при Горбачеве, это станет делать другой его соплеменник – Геннадий Хазанов. Однако вернемся к программе «Времена года» (1956).
Как мы помним, в ней Райкин выступил еще и как певец, исполнив целых четыре песни. Вот как об этом вспоминает режиссер спектакля Евгений Симонов:
«Я люблю музыку, сам мечтал стать музыкантом. К счастью, мои родители силой заставили меня научиться играть на фортепьяно. Музыкальные репетиции доставляли мне истинное наслаждение, и работа с Аркадием Исааковичем над песенками к спектаклю «Времена года» – одна из самых светлых страниц моей биографии. Песенки называлась соответственно: «Зима», «Весна», «Лето», «Осень» – и каждая репетировалась отдельно, почему-то по вечерам, по окончании спектакля, прямо на сцене, при неярком освещении. Во всем театре стояла тишина. С Невского проспекта иногда доносился звук сирены, то ли «Скорой помощи», то ли милицейской машины. Во всем театре, кроме Райкина, концертмейстера, меня, дежурной в проходной и спящего пожарника, никого не было. Благодать!
Райкин, выйдя перед занавесом, пел:
Огни катка сверкали, потрескивал мороз.Торчал у продавщицы наружу только нос…Я поражался, как артист без всякого грима действительно замерзал на сцене – нос его становился красным. Пальцы без перчаток костенели, голова уходила в плечи, и его ступни в черных туфлях стучали друг о друга. Он не заглушал своей игрой ни текста, ни мелодии. Игра становилась фоном куплета и не мешала ни стихам, ни музыке. Это называется – исполнительское искусство. Уметь исполнять куплет не так-то просто, как кажется, и Райкин, обладая абсолютным чувством меры и не останавливая игры, успевал при этом намекнуть зрителю – смотрите, мол, какая красивая песенка. Неплохо было бы, если бы она врезалась в вашу память. Слово «репетиция» происходит от французского «репете» – что означает «повторять», и Райкин часто останавливался, требовал замечаний, сердился, если их не было, ждал советов, забывал о времени и бился над каждой фразой нехитрой песенки, как бьется виртуоз-пианист над каким-нибудь сложнейшим пассажем из сонаты Сергея Прокофьева…»
Отыграв премьеру «Времен года» в Ленинграде, райкинцы привезли спектакль в Москву. Там директором представления был известный администратор Павел Леонидов (кстати, родственник Владимира Высоцкого). Вот как он вспоминал о тех временах в своих мемуарах:
«Я проводил гастроли этой программы в Москве. Летом. Но не как обычно в «Эрмитаже», а в помещении Театра имени В. Маяковского. И здесь за два с половиной месяца познакомился я довольно близко с худруком ленинградского Театра миниатюр А. Райкиным. И с главным режиссером театра А. Райкиным. И с ведущим актером этого театра А. Райкиным. Нет, музыку и декорации писал не он. И текст он покупал на стороне, а вот репетировал сам. И репетировал страшно: до изнеможения каторжного, до умирания на кушетке в гримуборной, до приступов безудержного гнева – молчаливого, до белизны меловой лица, когда руки напрягаются и мелко трясутся…
А вот после репетиций – откуда что берется: тихий-тихий человечек, голос – стертый, сутулость, и костюм висит на нем, и оглянется вокруг беспомощно – ну, прямо дитя заблудшее. Ему машину предложишь, просто хоть силком его в машину заталкивай. И так – изо дня в день. Правда, когда он был на гастролях в Болгарии (впервые на зарубежные гастроли райкинский театр стал выезжать именно в 1956 году и начал с Болгарии. – Ф. Р.), побил лицо в кровь своему директору Григорию Давыдовичу Тихантовскому за какую-то дерьмовую болгарскую валюту, за гроши какие-то, ему не причитавшиеся. Удивительное дело, ибо был Тихантовский легендарно добрым и хорошим человеком. Ленинградцы это могут засвидетельствовать, но, может, переутомился Аркадий Исаакович, да и неудивительно: так работает человек, так работает. И ведь – за троих…»
Эту особенность Райкина – самоотверженную работу за троих – отмечали многие. Артист действительно не жалел себя, впрочем, как и актеров своей труппы, требуя от них максимальной самоотдачи на репетициях и спектаклях. На этой почве у Райкина все чаще стали случаться неполадки со здоровьем. Видя это, его близкие и друзья пытались воздействовать на него, умоляя снизить нагрузки, но он их просьбы игнорировал, считая, что настоящий профессионал не имеет права работать вполсилы, вполнакала. По этому поводу уместно привести один случай, когда один из его приятелей – драматург Виктор Ардов (Зигберман) – даже написал в ноябре 1956 года жене Райкина письмо, в котором… Впрочем, прочитаем сам текст того послания:
«Милая Ромочка! Извините, что тревожу Вас таким грустным письмом, но иначе поступить не могу.
Я тут недавно заглянул к Вам на спектакль и просмотрел один номер в исполнении Аркаши (монолог пожилого человека, который завел нехорошую молодую жену). Меня поразило, до какой степени он устал, тяжело дышит и тихо говорит. В зал я пришел из-за кулис, где беседовал с ним минут пять. Там, в уборной, он выглядел еще печальнее. Простите меня за нехорошее сравнение, но я вспомнил, как играл в моей пьесе покойный Паша Поль – на премьере и через десять лет. За эти десять лет Поль постарел, и потому мне показалось, что я вижу те же обои с тем же рисунком, но сильно выцветшие. Но Полю было 60 лет в первом случае и 70 лет – во втором. А наш Аркадий – он, конечно, не износил себя, как старик, но, боюсь, к тому идет…
Ревность актерская могла заставить Райкина десять лет тому назад стремиться занять девять десятых времени спектакля. Сегодня это просто вредно для него даже творчески. Надо, чтобы зритель уходил со спектакля не совсем сытым. Пусть ему хочется еще немного полюбоваться этим артистом. А физически то, что делает Аркадий, – медленное самоубийство (и даже не очень медленное). Вы представляете себе, что через пять лет Аркадий будет приходить за кулисы с палочкой и с горечью вспоминать, как он нравился публике?.. А дело к тому идет.
Простите меня еще раз, но я не могу видеть глаза загнанной лошади, которые из зрительного зала наблюдают мало-мальски вдумчивые люди. И ни Утесов, ни даже Хенкин, ни Смирнов-Сокольский не делали этого никогда».