Другой
Шрифт:
В этом качестве я его боюсь, в других — люблю. Хозяин он крепкий, хоть и сумасшедший по-своему. Как ему удается — все свое дело в руках держать — не понимаю. Наверху у него все схвачено — безопасно с ним. Бандиты, мафиози и прочие уважают его — потому, что его успех необъясним. Пугаются его немного за это, но хвалят. «Марсианин» — такова его кличка среди своих. Потому, что он на этих «своих» совершенно не похож. Как чертова кукла среди детских игрушек.
Но перед Трофимом преклоняюсь, и он мне все прощает…
С ним я чувствую себя менее уязвимой.
Оттого ему и девки-рабыни легко покоряются. Впрочем, он их не мучает. Ну, хлыстом за вечер раз-другой пройдется, и то за дело. Но и платит же им. Они так и говорят: «Нам платят за то, что нас бьют». И хорошо платят. Мамку с папкой содержат. Трофим на деньги щедрый. А если какая-нибудь тварь и дернется донести — ее на другой день не будет. Кому она доносить-то будет — тому же Лохматову! У него все схвачено.
Ведьмы что ли его обучали? Грешу, грешу, он человек добрый. А я — зла, девок бью редко, но за дело. Больше мучаю изощренно, но не переходя границ. Если границу перейдешь, то и крыса на тебя бросится и горлышко нежное перегрызет. А я при Трофиме жить хочу. Танцевать при нем стала — раньше я танцы ненавидела. Наслаждение полюбила больше, чем раньше. Но считаю, что миру не отомстила, все еще впереди. Хотя мыслей пока нет. Тяжко. Если мир взорвешь, к примеру, то и меня тогда не будет. Тяжко. Голова болит от дум.
17-го мая. Я Трофиму один раз шепнула: «Если я тебя убью, ты меня простишь?» Он захохотал. Потом взглянул так весело (это значит, что мрак восходит в нем!), посмотрел мне в глаза, мы голые в постели лежали, похлопал по моему животу и сказал вдруг:
— Если найду, — он помолчал, — то прощу.
Что это значит, до сих пор понять не могу. Чего найду? Кого? Что? Не меня же, я всегда у него на виду.
Другой раз шепнула ему за вином:
— О тебе, Трофим, слух ходит, что ты можешь то, что другие не могут. Тебя ведь за это наверх могут взять. Большие дела вершить.
Он усмехнулся:
— Что ты, Надя, что ты… Слухи эти маленькие, незаметные. Я скромно себя веду. Всегда в тени. Защищен я… Зачем мне все это? У меня свои большие дела есть. Другие, но большие. Это понять надо.
Вот так он мне ум вправил. Я кивнула спьяну головой, а он добавил:
— Я и в быту скромен. Знаю, как концы своей души и своих дел прятать.
22-го мая. Иногда мне кажется, что я далеко не совсем понимаю его. К тому же, почему его взгляд так мрачен, когда ему особенно хорошо? Боязно мне как-то. Не то боязно, что вдруг ни с того ни с сего прирежет — ни-ни, со мной он так никогда не поступит. Знаю точно, как биение своего сердца. Бейся, бейся, мое сердце, всему миру назло. Я жива, жива, жива!.. Так вот боязно от того, что непонятно вообще. Впрочем, плевать.
Мне, например, непонятно, почему я родилась? Почему? Откуда взялась?
Я об этом раньше не думала, но Трофим дня три назад мне приснился и как-то вывел меня на эту мысль. Злость меня берет невероятная, так и трясет… Меня не спросили… А хочу, чтобы меня обо всем спрашивали: согласна я или нет.
Это девок нашего шефа ни о чем не спрашивают…
В шефе тайна какая-то лежит: боюсь я его и тянет к нему.
А шутов вокруг него, шутов…
Но с шефом у меня все в порядке — сам мне сказал: «За себя не беспокойся»…
…Но теперь появилась она, царевна, художница… Ее не задушишь: сам не велел. Вникну.
На этом обрывалась запись, скорее «исповедь», чем дневник. Алёне все стало и темно и ясно про эту Наденьку. Но мелькнула мысль: «А что, если она — мой черный двойник?» Даже затылок заболел.
Она встала и осторожно вышла в коридор. Рядом — туалет и ванная, весьма скромные. Но Алёна и помыслить боялась зайти в ванную.
Быстро вернулась и опять пробежала по страницам «дневника». «Теперь остается одно — жить» — решила она.
глава 17
Наутро завтрак ей подали в постель. «Сам наш любимый шеф распорядился», — сказала ей девушка. Она и внесла поднос с кофе, булочками и пирожными. Тут же появилась Наденька.
— Я с вами кофейку попью, — улыбаясь, проговорила она, садясь на кровать.
В руке она держала изящную чашечку.
— Как вам дневничок? — вкрадчиво спросила она.
Алёнушка вздохнула.
— Вы — мой черный двойник, — выпалила она.
Наденька даже взвизгнула от радости. Кофе расплескался на кровать.
— А знаете, я вас за это могу укусить, — вымолвила Заблудова, внутренне затаясь.
Алёна хихикнула: она решила, что Лохматов не допустит. Заблудова уловила ее мысль:
— Если бы не шеф… Но все равно когда-нибудь я вас укушу… Хоть на том свете.
— И не вздумайте напустить на меня вашу обаятельную злобу. Я защищена. К вам же и вернется, — решительно высказалась Алёна.
— Да не бойтесь вы. Моя злоба — это моя любовь. Тем более вы мой белый двойник. Негоже приносить вам вред.
Наденька встала и сладко потянулась своим змеевидным телом. Чашка ее, между прочим, упала и разбилась, что осталось без внимания.
— Кушайте на здоровье, Алёнушка, кушайте на здоровье, — пропела она и скрылась.
Алёнушке стало не по себе. «Если жизнь непредсказуема, то Лохматов — тем более», — подумала она.
Позавтракав, она не знала, что делать дальше. Дел не было, одни мысли. Она осторожно вышла в коридор, но решать, каким непредсказуемым путем идти, ей не пришлось. Легкая, как призрак, девушка, подхватила ее и повела в роскошный зал. Правда, роскошь была на редкость угрюма. Преобладал черный цвет, а запертые бесконечные шкафы вызывали подозрение. «В таком шкафу запирают навсегда», — подумала Алёна.