Дружеский шарж

Львов Аркадий Львович

– Он же не пил, насколько я помню.

– Семь лет утекло, Чадушка, - туманно пояснил Василий Игоревич.
– Спекся Фокич. Пришлось из мастеров в рядовые электрики перевести,

– А Юколов где?
– с нарастающим беспокойством спросил Чадов.

– Не знаю. Говорили, что завербовался на рыболовный траулер.

"Славка Юколов, такой подающий надежды инженер... Электроник... Зачем ему траулер?"

– Ты лучше сюда посмотри, хватит о других-то печалиться, - Омельчук вложил в руки Чадова новый лист.
–

Может быть, и этого не узнаешь? В копеечку мне обошлось подослать художника к одному уважаемому субъекту, да так, чтобы тот не заметил...

Николай Константинович действительно не понял сразу, кто изображен на ватмане. Подчеркнуто удлиненное лицо, высокий лоб с залысинами, губы сжаты, и взгляд, удивительный взгляд, - в нем какая-то тревожная незащищенность. Да ведь это он сам, Чадов...

Он превосходно чувствовал себя за рабочим столом, в лаборатории, в мире своих фантазий и расчетов, среди понимающих его людей. И робел, терялся перед чужим и недобрым натиском, торжествующим невежеством.

Десятки оригинальных решений были придуманы им, и всякий раз кто-то, а не он сам, чаще всего помощники, увлеченные его мыслями, выходили на бой.

Это только теперь, когда имя его стало широко известно, когда получил он почетные премии, - только теперь жить стало легче. А сколько горьких переживаний осталось там, позади?

– Спасибо, Василий Игоревич, - проговорил наконец Чадов.
– Твой художник попал в десятку. Можешь ему передать.

Омельчук наслаждался эффектом.

– Так-то, дорогой мой Чадушка. Несовершенен человек. Но на роду ему написано создавать совершенства.
– Василий Игоревич показал на стену, где висел красочный дизайнерский рисунок будущей продукции завода - многоосный могучий грузовик.

– Конечно, конечно, - ответил ушедший в себя Чадов, тошно ему стало в директорском кабинете.
– Кстати, бывшая обитель моя не сохранилась? Снесли, наверное?

– Что ты, Коля!
– воскликнул Омельчук.
– Полностью сохранили. Никто туда и носа не сунул. А нынче впору повесить там мемориальную доску.

– Пустил бы ты меня туда хоть на час, а?

– Ради бога! Хоть ночь сиди. Ты полностью там хозяин. Но...
– Василий Игоревич глянул на свой массивные золотые часы с браслетом.
– Завтра в семь ноль-ноль я забираю тебя на рыбалку.

Когда сопровождаемый одним из помощников Омельчука Николай Константинович вышел из лифта и направился к выходу, его негромко окликнули:

– Товарищ Чадов.

Николай Константинович повернул голову и узнал Фокича. Тот стоял в затемненном углу вестибюля.

– На два слова, если можно...

– Вы идите, - сказал Чадов помощнику, - открывайте лабораторию, я скоро подойду... Здравствуй, Фокич! Здравствуй, милый!
– он крепко пожал руку коренастому мужчине в полупальто и мохнатой шапке.

– Здравствуйте, Николай Константинович... Извините меня, охочусь за вами... Каморка-то наша в порядке.

У меня там свой ход, через люк, если помните, - Фокич торопился, боялся, возможно, чтобы не увидели их вместе. И энергию давно я снова врубил. И прочее - в ажуре. Рядовому электрику, сами знаете, все двери открыты...

Ничуть не походил Фокич на сбившегося с пути человека. Постарел, правда. Седина брови клюнула. Но взгляд был прежним - сметливым и твердым.

– Приходи минут через десять, - сказал Чадов.
– Там никто не помешает.

...Долго, словно в прежние годы, светилось в ту ночь окно бывшей трансформаторной.

Омельчук машину водить умел. Проскочив по улицам просыпающегося города, они вывернули на автостраду, и стрелка спидометра заколебалась у отметки "150". Нажав поочередно на три кнопки у левого края приборной доски, Василий Игоревич отпустил руль.

– Теперь хоть до Тихого океана лети, к баранке можно не притрагиваться, сказал он.
– Эту штуковину твою, Николай, ценю я, кажется, больше всех остальных.

"Эх ты, побочный мыслитель!
– вертелось на языке у Чадова.
– Да эта "штуковина", вполне возможно, раньше бы появилась, если бы ты людей уважал и лабораторию не прихлопнул..."

Обычные дорожные столбики были снабжены миниатюрными передатчиками информации, и те работали в неразрывной связи с компактным устройством, смонтированным на крыше машины. "Автошофер" исправно высчитывал самую выгодную скорость, регламентировал обгон, если он был необходим, делал поправки на погодные условия, чутко реагировал на возникающие препятствия, плавно вел машину по самым крутым виражам шоссе. Словом, в дальних рейсах полностью освобождал шофера от нервотрепки и свел на нет аварийность.

– Видишь ли, Коля, - Омельчук решил, что настал момент выложить карты на стол, - я сознаю, что завод наш ты перерос, и сюда тебя калачом не заманишь. Но ради прежней дружбы... Понимаешь, выпускать нашему заводу-красавцу машины без твоей автоматики - это же телегу выпускать, это же курам на смех... А в проекте, понимаешь, заложено не было. Поздновато схватились... Вникни, пожалуйста, помозгуй. Может, без больших переделок все-таки внедрим? В долгу, понимаешь, никогда не останусь...

Чадов промолчал.

– Неужели ты в обиде на прошлое?
– осторожно спросил Омельчук.

– Я не в обиде, Василий, - ответил Чадов, - я спать хочу.

– Кто-нибудь помешал?! Шумели в гостинице?
– А-а!
– Чадов неопределенно пошевелил рукой.

Суета сует...
– И, склонив голову к плечу, тут же уснул, сладко похрапывая.

Оставив сонного Чадова в жаркой избе (он наотрез отказался рыбачить и завалился на покрытую собачьими шкурами лежанку), Омельчук в сопровождении егеря - горбоносого старика с окладистой бородой - вырулил на середину заснеженного, как бы в ладонях гор застывшего озера.