Дружеский шарж
Шрифт:
– Гляди, значит, - сказал егерь.
– Эти три лунки вчерась долблены и мормошены. Тут еще с ледостава добрый окунь балует. А в тех подале - опять окунь. Но и хозяин проворачивается. Без него, сам понимаешь, уха пресна.
Хозяином егерь называл ерша. Он тут и впрямь на хозяина походил тупомордый, с бульдожьей хваткой, увесистый. До двухсот граммов экземпляры попадались.
– Ну, я пойду. Рыбачь на здоровье, - сказал егерь и наладился было возвращаться в избу, но вспомнил: - А чемоданишко-то его не прихватить?
Саквояж Чадова остался на заднем сиденье автомашины, его забыли внести в дом.
– Обойдется,
– К обеду приеду и привезу. А ты закуску готовь огурчики, грибочки, чтоб на уровне мировых стандартов!
Егерь кивнул и, загребая пимами снег, пошел к берегу.
Поклевка была жесткой, и первый окунь, шириной с ладонь, лениво заперевертывался возле лунки, наворачивая на себя свежий снежок, как сахарную пудру.
Второй окунь и третий легли на лед. Василий Игоревич вошел в азарт. И мысли замелькали веселые: обязательно согласится Николай Константинович. Ведь он как дите малое, если увлечется, удержу не знает. Чего-нибудь да придумает. Тогда гора с плеч...
На время клев затих, и Омельчуку вдруг захотелось посмотреть, что захватил с собой на рыбалку Николай Константинович, наверняка какую-нибудь ерунду, и будет повод лишний раз пошутить. А добрая шутка - ох как располагает.
Омельчук аккуратно положил удочку у края лунки - на самолов - и, поднявшись с раскладного стула, подошел к машине. Саквояж Чадова был самым обычным, коричневого цвета, с двумя застежками, а внутри, вместо подкладки, тонкая, из светлых металлических нитей сплетенная ткань. "Ишь ты, заграничная, что ли?" - подумал Василий Игоревич, разглядывая подкладку. Сверху лежал сверток, Омельчук развернул его. Там были два бутерброда - с колбасой и сыром.
Весьма похоже на Чадова - два бутербродика на весь день.
Лежала еще толстая книжка с закладками. "Их бесконечно сложный мир", прочел Омельчук название и от души рассмеялся: "Вот ведь чем тешатся Чадушки-ладушки, мир у них, у талантливых, бесконечно сложный". Но книжка оказалась про зверей, птиц и насекомых. Омельчук поморщился и отложил книжку в сторону.
На дне саквояжа лежала завернутая в хрустящую гастрономическую бумагу то ли толстая колбаса, то ли бутылка шампанского. Тут боковым зрением Василий Игоревич заметил, как шевельнулся, задергался сторожок удочки, и опрометью кинулся к лунке...
Горка окуней на снегу росла и росла. Неожиданно леска натянулась до звона, дугой изогнулось удильце. Омельчук попробовал было вытянуть солидную, как видно, рыбину, но леска не выдержала.
Струйка пота сбежала по лбу распаленного неудачей рыболова. Запасная блесенка со второй леской не успела уйти на всю глубину, как повторилась та же картина - тонкий звон обрыва, как укол иглы в сердце.
Нервничая, Василий Игоревич размотал куда более прочную леску с третьего мотовильца. На конце ее была не мормышка, а литой серебристый самотряс, ощетиненный колким жалом. Он рыбкой скользнул в темное око добычливой и коварной лунки. Исход, однако, был тот же. Леска, способная, кажется, пудовую щуку выволочь, лопнула, как нитка.
Омельчук с трудом перевел дух и, ничего не понимая, тупо уставился в свинцово поблескивающую лунку. Четвертой запасной снаряженной лески у него не было. И вообще никогда не случалось столько обрывов кряду. Какой дьявол там разошелся?..
Вода
– Ржавая консервная банка! Зачуханный заводишко! А теперь погляди-ка - из пасти выскочил длинный и гибкий, как у ящерицы, язык и мгновенно слизнул с удилища медный наконечник и медные мотовила.
Пустив пузыри, рыба скрылась в лунке. Василий Игоревич остолбенело, как в шоке, повторил:
– Погляди-ка!..
– и потрогал дрожащей рукой сначала переносицу, потом мочку левого уха.
Опомниться он не успел. Рыба, похожая на непомерно раздувшегося ерша, искрошив лед прямо перед Омельчуком, вновь выскочила на поверхность и шевельнула пастью.
– Глаза боятся, а руки делают, - пророкотала она.
– Мы попростому...
Первым взмахом языка чудо-юдо содрало с теплых ботинок Омельчука металлические "молнии", вторым - сдернуло с запястья золотые часы вместе с браслетом.
Василий Игоревич наклонил голову и, как курица, одним глазом сосредоточенно оглядел руку, где только что были часы. Затем медленно поднялся и, словно боясь кого-то потревожить, на цыпочках, пятясь от лунки, пошел к автомашине. Правая нога выскользнула из ботинка, лишенного застежки, но Василий Игоревич на это внимания не обратил - он неотрывно следил за лункой, возле которой горкой лежали окуни, валялась раздерганная удочка и сиротливо стоял деревянный стул с брезентовым верхом.
Спиною Омельчук наткнулся на радиатор, скользнул вдоль него и добрался до передней дверцы. Тут, проявив необычайную прыть, он метнулся на сиденье и включил зажигание... но снова замер. Рыбина, невесть как пробравшаяся к мотору, разворотила дыру в сверкающем черным глянцем капоте, улеглась на нем и, дожевывая какой-то болт, подмигнула Василию Игоревичу через ветровое стекло.
– Хобби!
– заорала ненасытная бандитка, поднялась свечкой на свой упругий хвост и, отталкиваясь им от капота, хлопая по гулкому металлу, как ладонью, вправо-влево, стала исполнять невообразимый танец.
– Хобби!
– орала она, подхлестывая себя.
– Хобби! У Василия Игоревича нервы не выдержали. Он утробно всхлипнул, вывалился из машины и побежал, беспорядочно размахивая руками, теряя на ходу рукавицы, шапку, последний ботинок и шарф. Бежал он к избе егеря и не видел, что навстречу ему спешат две фигуры. Он слышал только, как за, спиной мордатый ерш выстукивал своим хвостом бешеный ритм и верещал диким голосом:
– Хобби!
– Зачем, спрашивается, ты полез в чужой саквояж?
– раздосадовано спрашивал Чадов.
Омельчук сидел на лежанке, поджав под себя ноги. Его сразу переодели во все сухое, влили почти силой добрую порцию коньяку, укутали мохнатым егерским тулупом, но дрожь не проходила, и директор ничего не мог с собой поделать.
– Я разрешал тебе открывать саквояж?!
– вопрошал Чадов.
– П-прости, Коля, - заикаясь, произнес Василий Игоревич.
– Н-не знал!
– Ты не знал!
– фыркнул Николай Константинович.
– Я сам не знал, что получилось. Прихватил, чтобы тут испытать. А ты, видишь ли, первооткрывательством занялся, если не сказать хуже. Еще моли бога, что так закончилось, что твое подобие тебя же не сожрало.