Друзья встречаются
Шрифт:
Софья Моисеевна, казалось, и сама несколько приободрилась. Но на крыльце ею снова овладела прежняя озабоченность. Она не могла жить, не будучи озабочена чьей-нибудь судьбой, а судьбы эти были всегда нерадостны. Есть люди, жадные до чужих радостей и охотно принимающие в них участие, но Софья Моисеевна всю жизнь лепилась к людям, одержимым бедой. Едва выйдя от Рыбаковых, Софья Моисеевна тотчас вспомнила о Никишине и тяжело вздохнула.
Однако не в характере Софьи Моисеевны было ограничиваться вздохами. Ещё сидя у Рыбаковых и зная, что у них живет какой-то офицер, она попыталась узнать у Марьи Андреевны, нельзя ли чем-нибудь помочь Никишину через её квартиранта. Может быть, он служит в каком-нибудь таком
Марья Андреевна помнит, она всё помнит. Митины друзья были и её друзьями. Но она ничем в данном случае помочь не может. Она с негодованием отвергает всякую мысль о том, чтобы обратиться за помощью к этому человеку.
– Он подлец!
– сказала она, гневно подымая тонкие брови.
– Он подлец, моя милая, и я ни о чём просить его не стану, не могу. Я с ним не разговариваю. Он был принят как родной и заплатил черной неблагодарностью. Он сменил шкуру и предал Алексея Алексеевича, этот… этот мормон.
Полчаса спустя, уходя от Рыбаковых, Софья Моисеевна увидела «мормона». Он шёл через пустырь по длинным мосткам, ведущим от ворот к дому, ловко держа под руку даму. Так как мостки были узки, то оба держались весьма близко друг к другу. Очень оживленно о чем-то разговаривая, они заметили Софью Моисеевну только тогда, когда сошлись с ней вплотную посередине двора. Дама Боровского смутилась, но тотчас всплеснула руками и радостно воскликнула:
– Софья Моисеевна! Откуда вы? Вот встреча!
– Ну-ну, - сказала Софья Моисеевна, приветливо улыбаясь Оленьке.
– Встреча как встреча, что тут особенного? Здравствуйте!
Она подала Оленьке руку, справилась о здоровье Оленькиного отца и, простившись, пошла своей дорогой.
Встреча эта, хотя и была совершенно обычной и незначительной, всё же не осталась без последствий. Софья Моисеевна решила, что Оленька, по дружбе с офицером, может сделать то, чего не хочет сделать, по вражде с ним, Марья Андреевна.
И Софья Моисеевна стала ждать случая.
Случай представился на другой же день, когда Оленька вместе с Варей появилась у Левиных. Оленька была чрезвычайно оживлена и сразу же объявила Илюше, что она больше не намерена преследовать его своей любовью, что она влюблена в светлоусого воина и что вообще она погибла.
К концу вечера она, однако, примолкла и загрустила. Софья Моисеевна воспользовалась этой переменой в настроении Оленьки и подсела к ней, чтобы поговорить о Никишине. Оленька с готовностью обещала Софье Моисеевне помочь, но спустя два дня сообщила ей уклончивый ответ Боровского: с подобного рода делами следует обращаться к прокурору.
Софья Моисеевна кинулась в прокуратуру, но там ей посоветовали не совать носа не в свои дела.
Единственно, чего ей удалось достичь, это устроить за небольшую взятку передачу в тюрьму.
Неожиданную помощь в этом деле оказал Марк Осипович. После того как Марья Андреевна в ночь белогвардейского переворота затащила его к Левиным, он захаживал довольно часто и всегда бывал радушно принят. Софья Моисеевна как-то поведала ему о своих неудачных хлопотах за Никишина. Марк Осипович выслушал её и сказал угрюмо:
– Попасть в тюрьму сейчас гораздо легче, чем из нее выйти. Хватают встречного и поперечного. Черт знает что делается!
Он сердито постучал суковатой тростью о пол и прибавил:
– Но передачу мы все-таки устроим!
И он в самом деле устроил
В городе появился Красков - один из гимназических товарищей Илюши. Он обучался юриспруденции в каком-то иностранном университете и нынче, окончив курс наук, пробрался через Скандинавию на родину. Вскоре после приезда он зашел к Илюше, и тут Софья Моисеевна узнала, что Красков служит в военном суде. Она тотчас приступила к нему с просьбой узнать, что случилось с Никишиным, за что он арестован и чем можно ему помочь.
– Вы с ним сколько лет вместе учились!
– сказала она, заключая свою просьбу и касаясь рукава красковского френча легким, просящим движением.
– Вы же его товарищ!
Напоминание это не доставило Краскову особого удовольствия. Он в самом деле несколько лет учился с Никишиным в гимназии и был его товарищем. Но в тайном от гимназического начальства кружке, в котором читались литературные рефераты, Никишин и Красков были самыми яростными спорщиками. Почти всегда они держались различных точек зрения, и, хотя в спорах принимали участие все кружковцы, чаще всего прения кончались поединком между Красковым и Никишиным. Неуравновешенный, буйный нрав Никишина и его прямота были противоположны напускному холодному цинизму Краскова, манере его над всеми подтрунивать и всё высмеивать. Случай с Петей Любовичем, сынком председателя Архангельского окружного суда и завсегдатаем гимназических балов, сильно осложнил их отношения. Изобличенный в неблаговидном против кружковцев поступке, Любович получил от Краскова при всем классе пощечину. Возник скандал, и директор, ненавидевший Никишина за вольнодумство, умудрился объявить его главным виновником скандала, хотя и знал истинное положение вещей. Все понимали, что это был только предлог для расправы с Никишиным, но вышло так, что Красков оказался косвенным виновником последующего исключения Никишина из гимназии. А так как к этому присоединились другие отягощающие состояние Никишина обстоятельства, приведшие его к покушению на самоубийство, то Красков был сильно смущен своей ролью во всей этой истории, надломившей жизненный путь Никишина. Он не мог не считать себя перед Никишиным виноватым, как бы обязанным ему. Это выводило из равновесия гордеца Краскова, который никому и ничем не желал быть обязанным и не признавал нравственных векселей. Он уже не мог язвить и спорить. Он должен был принять участие в работе нелегального гимназического комитета, который поднял всю гимназию на борьбу с травлей Никишина и над агитационной деятельностью которого Красков прежде подтрунивал. Отношения их приобрели какую-то неловкость, хотя и стали более дружескими.
Всё это так и не разрешилось до самого отъезда Никишина в Кузомень, и воспоминания об этом не могли быть приятны Краскову. Между тем они были свежи, и на них напластовались события совсем недавних дней, о которых Софья Моисеевна, просившая за Никишина, не могла знать. Произошли эти события в Кеми, куда арестованного Никишина привезли из Кандалакши.
По дороге в Кемь в душном пароходном трюме Никишина укачало. При высадке в Кеми он был голоден, зол и едва держался на ногах. Провалявшись ещё день на голом полу в какой-то тесной каталажке, он был наконец вызван на допрос к уездному начальству.
Его ввели в низкую неопрятную комнату и, усадив на скамью возле окна, оставили одного. За дверью стоял часовой, за окном виднелись витые луковицы старого кемского собора. Ждать пришлось долго, и Никишин, сидя на скамье, начал дремать. Дверь вдруг распахнулась, и в комнату вошел офицер в узком английском френче и тщательно отглаженных брюках навыпуск. Он был тонок и подтянут, движения его были неторопливы и уверенны. Подойдя к столу, офицер ловким движением выдвинул стул, сел на него и закинул ногу на ногу. Он, видимо, не торопился с допросом и тихонько покачивал обтянутой хаки ногой. Что касается Никишина, то он глядел на офицера с явным замешательством. Так сидели они, глядя друг на друга, пока офицер не сказал, отдуваясь: