Друзья встречаются
Шрифт:
И артиллеристы придумали.
Они повалили несколько сосен, ободрали их, сколотили из брёвен большой треугольник и впрягли в него часть лошадей. Треугольник, двигаясь острым углом вперед, вспахивал верхний, самый рыхлый слой снега, раскидывая его на стороны, и прочищал широкую, гладкую дорогу.
Это несколько облегчало движение. Дорога была ровна, но всё ещё слишком рыхла и не держала орудий. Тогда на каждое из бревен, составляющих треугольник, посадили по нескольку красноармейцев и снег стал уминаться плотней. Однако для лошадей такая
– Не трогай - обожжёшься!
– кричал соседям Маенков, и шагавшему с ним рядом Мите казалось, что об Маенкова можно в самом деле обжечься. Он весь окутан был паром, красное, опаленное жгучим ветром лицо горело.
Маенков стал душой пушкарской артели. Его добродушие и веселые прибаутки поддерживали в людях бодрость и уверенность в своих силах. При нём невозможно было жаловаться на утомление, и, чем сильней измучен был человек, тем с большей охотой тянулся он к Маенкову.
– Учитесь политработе у Маенкова, - сказал как-то комиссар колонны.
Митя сперва не понял его, а кто-то из присутствующих при разговоре заметил, что Маенков беспартийный.
Комиссар усмехнулся и ничего не ответил. А Митя, уходя от него, вспомнил, как встретился впервые с Маенковым в теплушке, занятой буйной матросской вольницей. Вспомнил он и Видякина, давшего ему «маленькое поручение от партии» сделать из вооруженной толпы крепкий боевой коллектив. Маенков делал коллектив, и делал не бессознательно. Последнее обстоятельство обнаружилось для Мити случайно.
На привале Маенков пошел искать для костра валежник. Ему посчастливилось - в двухстах шагах от стоянки он приметил торчавший из-под снега навал бурелома. Прежде чем приняться за разделку его, Маенков присел отдохнуть, и тут-то и набрел на него Митя.
Маенков думал, что он один и никто его не видит. Он сидел, бессильно опустив плечи; топор, выпавший из рук, валялся подле него в снегу. Митя едва узнал Маенкова. Глядя на это измученное лицо, Митя впервые подумал, что бодрость и оживленность Маенкова не есть только следствие весёлого нрава и крепкого телосложения. Многое подумалось Мите о Маенкове такого, чего раньше он не думал о нём. Проваливаясь по колено в снег, Митя добрел до навала и наклонился за топором.
Маенков, тяжело качнувшись всем телом, поднял голову, глаза их встретились. Митя отвернулся. Он не мог смотреть в эти запавшие, мутные от усталости глаза.
Крепче сжав топор, Митя подступил к торчащим из сугроба ветвям бурелома. Маенков проследил его движение глазами и сказал смущенно:
– Я сам, товарищ комиссар.
– Ладно, - сказал Митя, зная, что значит это «сам», и, хоть и был измучен не меньше Маенкова, ударил топором по толстому узловатому суку.
– Дай и мне погреться.
Вечером на походе Митя почувствовал, что у него мерзнет правая нога. Валенки его были стары и изрядно стоптаны. Когда колонна пришла на ночевку, два пальца оказались помороженными.
По счастью, ночевка случилась не в лесу, у костров, а в деревне. Заняв избу, Митя принялся в холодных сенях оттирать пальцы снегом. Одеревенелые пальцы ожили, в них вспыхнули колючие огоньки, боли, они покраснели и распухли, но были спасены. Пока ничего страшного не было, но только пока. И Митя знал это. Сидя на лавке, он рассматривал злосчастный валенок, когда в избу ввалился Маенков. Это был не тот Маенков, что прятал в лесу свое утомление, а тот, которого всё знали, - шумный, веселый, с улыбкой на обветренном лице, с готовой прибауткой на губах.
– Привел бог и собачке свою конуру!
– сказал он, оглядывая с порога избу.
– Как живёте, что жуете? Здорово, хозяюшка!
– Здравствуйте и вы!
– ответила стоявшая у печи молодайка.
Маенков оглядел её с ног до головы и щелкнул языком. Но тут взгляд его упал на Митин валенок, и он забыл о хозяйке.
– Протерся?
– спросил он, подсаживаясь к Мите на лавку.
– Протерся, - ответил Митя угрюмо.
– Было б не так ходко бегать, товарищ комиссар, - пошутил Маенков по привычке, хотя лицо его стало серьезным и озабоченным. Он знал, что значит рваный валенок на походе при сорокаградусных морозах.
В эту ночь Митя, несмотря на усталость, долго не мог уснуть. Он знал, что завтра маленькая дырка расползется в большую дыру и к двумстам помороженных прибавится ещё один. Морщась от боли, он будет ковылять позади колонны, если только вообще сможет идти. Митя ворочался в темноте и чертыхался, пытаясь утешиться тем, что в конце концов осталось всего четыре дня пути, что о помороженных пальцах никто не знает и что, выложив валенок изнутри подкладкой от папахи, можно как-нибудь добрести до Шенкурска.
В четыре часа, как было у словлено, его разбудил разводящий ночных караулов. Хозяйка слезла с печи и зажгла лучину (керосина в деревне, давно уже не было). При её свете Митя увидел, что валенки его лежат рядком возле него на лавке и на них новые подошвы.
Не веря своим глазам, Митя схватил валенки и принялся рассматривать их. Шорник-артиллерист, чинивший обычно конскую сбрую, вложил в работу всю свою изобретательность. Тройная подошва была выкроена из маенковского одеяла и прошита ссученными обрывками верёвок.
Ровно в пять утра колонна выступила из деревни и, пройдя версты четыре по накатанной дороге, свернула в лес. Митя шагал впереди, рядом с командиром колонны, и усердно приминал снег отяжелевшими от подшивки валенками.
Около восьми часов со стороны ушедшей вперед лыжной разведки послышались отдаленные выстрелы. Митя прислушался. Командир остановился и поднял руку. Бойцы стали. Колонна подтягивалась. Вдоль неё, к головному батальону, бежал комиссар отряда. Командир быстро перестроил передовой батальон. Выстрелы застучали чаще. Передние ряды двинулись вперёд.