Друзья
Шрифт:
Андрей снова перешел улицу, и снова за угол свернул, и перешел два раза трамвайные пути, а где он, вряд ли он сознавал. Он шел по своему городу.
И увидел арку кирпичную во всю высоту первого этажа дома, чугунные фонари по бокам, три каменных стертых ступени вниз, к дверям. А напротив дверей у тротуара стояла машина, и шофер в машине читал книгу. Когда-то здесь были склады, а на той стороне – разрушенные в войну дома. Вот что значит молодость! Ведь на одном чистом энтузиазме все тут делалось. И убеждали, и разгружали склады, и сами
Четверо их было тогда, недавних выпускников. Борька был, он был. Все делали вчетвером: и мебель, и светильники проектировали, и фонари чугунные над входом, которые потом кузнец отковал (нашли и кузнеца!). А пол в елочку выложили из пережженного кирпича, по штуке подбирали. Вот никак санинспекция не разрешала, чтобы пол был посыпан опилками. Вспомнишь – сколько тут пережито! А увлечены были – ничего кроме не видели. Кто поверил бы тогда, что со временем это и будет самый модный ресторан, что под Новый год здесь по великому знакомству столика не достанешь.
Андрей спустился по трем стертым ступеням, за черное кольцо потянул на себя дверь на кованых петлях. Давно он здесь не бывал.
Он вошел под сводчатый кирпичный потолок и по опилкам (по опилкам все же!) прошел через полусвет к ярко освещенной стойке у дальней стены.
– Филипп Андреевич, живой?
– Живой, Андрей Михайлович, живой, некогда нам помирать.
А сам, прижмуренный глаз не открывая, наливал на весу и на свету коньяк в графинчик. Незнакомая официантка ждала рядом, она покосилась на Андрея как на свидетеля. Голова Филиппа Андреевича расчесана гладко, седоватые усы подстрижены раз и на всю жизнь. Если бы нужно было специально заказать сюда буфетчика, отковать у кузнеца, так вот такого и никакого иначе. Но он сам отыскался на это нескучное место.
Рюмка водки, которую Филипп Андреевич налил, сверкала на свету, как бриллиант. А бутерброд был подан на тарелочке: две распластанные кильки, темные по спинкам, серебристые; зелень, срез крутого яйца – желток, белок. Жаль вот, один пришел.
– Будь здоров, Филипп Андреевич.
Потом он оглянулся от стойки. А все же они молодцы, ребята. В сущности, ничем не разгороженный зал, только у стен чуть-чуть обозначены перегородки. Но так столы поставлены, такой свет, что каждый сидит как в особом кабинете. И кабинеты эти разные как будто. Молодцы!
Его позвали негромко:
– Андрей Михайлович!
Ослепленными ярким светом глазами вгляделся в зал. Не понял, кто зовет.
Расплатился. Когда отходил от стойки, позвали опять:
– Медведев!
Кирпичная стена. Свет – как желтый огонь свечей. Людмила Немировская сидит за столиком. Не одна.
Он не видел ее с тех самых пор. Подойдя, Андрей почтительно поздоровался.
Людмила познакомила его:
– Всеволод Вячеславович.
Лет пятьдесят Всеволоду этому Вячеславовичу. Может быть, с двумя-тремя еще годочками.
Удивительно,
– Пожалуйста, не подавись костью…
Всеволод Вячеславович поднял вполне осмысленные глаза, что-то промурчал и опять уперся ими в карпа. Заботливая жена сидела рядом с ним за столом.
Андрей мысленно посчитал столы от стойки. Да, шестой столик. И тогда, лет пять назад, вот здесь же, за шестым или седьмым столиком, сидела Людмила, только что вышедшая замуж. Молодые, веселые, голодные, они ели карпа, целиком запеченного в сметане, одного на двоих. Все вернулось на круги своя. Опять карп, запеченный в сметане, только перед каждым свой.
Подняв лицо, Людмила снизу смотрела на него.
– Вот кого папа любил. Быть может, единственного из всех…
Глаза без блеска, глубокие, как темный бархат. Вглядишься – и утонешь в них.
Милая девочка! Пусть от того пирога в жизни твой будет самый сладкий, самый из середины кусок. Но жаль того огня…
На улице все так же ждала машина и шофер читал толстую книгу.
В ясный солнечный день, ведя внучку за руку, вышла Лидия Васильевна из дому. Не так давно они проводили Людмилу. С мужем она уехала в другой город, к месту его назначения. И была уже телеграмма, и она уже звонила оттуда. А Олечка оставалась с бабушкой. Пока что.
Совсем седая, но в той же застроченной белой кофточке с черным шнурком-бантиком, Лидия Васильевна шла с внучкой по городу. И день был ясный, такой же солнечный, как день его рождения, как день похорон. И это было невозможно понять. Все в жизни она теперь видела его глазами, которых уж нет. И солнце и смеющихся, чему-то радующихся людей.
Олечка шла рядом, припрыгивала, и тормошила ее, и спрашивала непрерывно. И в этой маленькой ручке, которую она держала в своей руке, была великая правота, примиряющая даже с тем, чего мы не можем понять.
Что бы ни думали о себе люди, как бы им ни представлялось то, что с ними происходит, у жизни есть своя мудрость и свое милосердие.
1975