Друзья
Шрифт:
– Ты когда разговаривала с Евгенией Аркадьевной, у нее не могло создаться впечатления, что ты уж так уж?..
– Виктор, ты меня удивляешь!
И, мягко ступая своими толстыми каучуковыми подошвами, Виктор сказал вслух понравившуюся ему фразу:
– Хорошо, когда люди просто радуются друг другу. Хорошо, когда в жизни все естественно.
Как это важно, как важно в жизни не ошибиться! Ведь не исправишь потом. Был у него такой момент два года назад. Все начали выступать с трибун, становились известными… И мысли, которые они высказывали, могли быть его мыслями, а известность их могла быть его
Он опять с нежностью поцеловал Зинушку в висок, и некоторое время они молча ходили, оба закутанные тепло. Хорошо пахло в воздухе молодым тополем, первым клейким листом.
– Ты чувствуешь, какой воздух? Как пахнет? – Виктор глубоко вдохнул носом.- Есть в этом во всем… Вот в этом весеннем воздухе, в этом мерцании близких звезд, близких и таких далеких, есть во всем этом что-то такое,- начав говорить, Виктор почувствовал волнение,- что-то невыразимое…
Зина сбоку с удивлением, с уважением смотрела на него. Он чувствовал этот взгляд и возбуждался, очки его блестели сильней.
– …что-то такое прекрасное. Мы всё спешим, всё чего-то хотим достичь, как будто оно там где-то. А оно здесь, и это «здесь», если вдуматься, прекрасно.
Надо только уметь видеть его и ощущать в полной мере.
– Виктор, ты прямо как поэт. Прямо как книгу хорошую читаешь.- Зина опять чего-то застеснялась.- И вот тоже сегодня, когда ты там говорил… Так хорошо, так вот все как-то, знаешь, я даже не все поняла.
Виктор покивал значительно и грустно, как бы сознавая, что ему суждено оставаться непонятым. Он давно заметил: люди с особым уважением слушают то, чего не понимают. И теперь он иной раз, как человек, который не наблюдает себя со стороны, поскольку не этим занята его мысль, говорил как бы в творческом озарении фразы, значения которых и сам не понимал вполне. И видел, что это слушалось.
– Боюсь, ты переоцениваешь несколько… и вообще. Мы люди маленькие,- говорил Виктор в сознании тех больших возможностей, которые, как он надеялся, перед ним теперь открывались.
– Почему это мы люди маленькие? – обиделась Зина.- Так уж тоже себя не надо. Это дать повадку – многие захотят. Это Андрей все раньше хотел. А теперь с этой своей завидуют.
– Мы не должны судить людей только по тому, как они к нам относятся,- сказал Виктор.- Пусть он так. А мы не должны.
– И ты же еще его жалеешь! – возмутилась Зина.- После всего, что он тебе сделал!
Вот так мы всегда. Потому что мы всегда такие!
– Да, есть это в нас. Но мы уж себя не переделаем.
– Не говори, пожалуйста! У меня нервная система!
Зина никогда никаких определений больше не добавляла: что ж еще можно добавить, если вся ее система – нервная?
– У меня вот сердце начинает биться…
– Ну что ты, Зинушка. Ну зачем уж так уж…
– Нет, но как ты после всего можешь еще жалеть? Так нам и надо за нашу простоту!
Сознание собственного благородства приятно было Виктору. Приятно было прощать.
Он не враз дал убедить себя, не сразу пришел к непредвзятому выводу. А когда заговорил,
– Если отнять у человека руку, у него останется другая рука. Если отнять у человека ногу, у него останется другая нога. Без руки и без ноги человек может жить и даже функционировать. Но стоит сделать вот такую крошечную дырочку в сердце – и человек умирает. Эту рану он мне нанес.
И Виктор опять подоткнул шарф, сильней укутал себя.
В доме гасли окна. Погасла лужа на асфальте, как будто исчезла враз: это выключили настольную лампу, стоявшую на окне третьего этажа. Теперь светился там зеленый аквариум.
Виктор и Зина некоторое время еще прохаживались по переулку, оба тепло одетые.
Они прожили в этом доме девять лет. Они знали: скоро они переедут в другой дом, в лучший.
ГЛАВА XXIII
Борька позвонил в пятницу среди дня:
– Андрюха? Живой, здоровый и гениальный? Чего делаете сегодня?
Обычно в мастерскую Борька не звонил. И вообще без крайней нужды сюда не звонили.
Телефон был один, говорить приходилось от стола Полины Николаевны, она же очень беспокоилась, что именно сейчас, сию минуту Александру Леонидовичу потребуется позвонить. И потому, перестав печатать, сидела, держа руки наготове. Энергично ждала.
Теперь и заботиться было не о ком и печатать нечего; одна она сидела там, откуда ушла жизнь. И рада бывала, если заходили к ней поговорить. Среди всех служебных перемещений и назначений, которые совершались в мире, где и премьер-министров свергали и королей, одно-единственное тревожило и занимало ее целиком: кого теперь назначат руководителем их архитектурной мастерской. С этим вся ее дальнейшая жизнь была связана. Да и всех в мастерской это теперь волновало.
Различные были соображения, различные слухи циркулировали, называли Анохина. И когда сейчас позвонил Борис, у Андрея мысленно все сразу с этим связалось: что-то он узнал. И в глазах Полины Николаевны, смотревших на него, был немой вопрос.
– Ты что звонишь? Зайти хочешь?
– Нет, тут другое. Ты вот что прежде скажи: дети здоровы?
Если бы мысль не вращалась вокруг все того же, Андрей понял бы сразу простой смысл, который в Борькином вопросе содержался: тот хотел узнать, свободна ли вечером Аня, и потому начал с главного для нее – здоровы ли дети?
– Здоровы, здоровы. Давай выкладывай, что имеешь. Сообщай.
– Нет сообщить, пан. Пригласить. Конечно, я немолода, нехороша уже собой, и все же, все же… Вот если бы вы с Аннушкой смогли прибыть ко мне сегодня…
Андрей стал быстро вспоминать: день рождения? день свадьбы? Вот на что у него не было памяти! Впрочем, с днями свадьбы тут и запутаться не мудрено. А родился Борька осенью. Кажется, осенью. Аня это знает точно. На всякий случай спросил:
– Форма одежды?
– Чего-о?
– Скажи честно: тезоименитство?
– Я же в мастерскую зову! И вообще, когда зовут, приличный человек лапу к уху – и выполняет!
Испуг не испуг, а что-то в душе оборвалось:
– Борька, закончил?
– Не задавай суеверному человеку такие вопросы. Придете?