Друзья
Шрифт:
В углу на самом уютном столике словно их специально ждала табличка «Занято».
Молоденькая официантка – носик, губки вытянуты вперед, как мордочка у лисички,- схватила лишние стулья, ножками по полу отволокла их к стене. Борька сел, как богдыхан.
– Иронька, ты поухаживай за нами.
И прикурил, и Андрею протянул огонь.
– А что вам принести?
Она уже стояла у стола в белом своем кружевном кокошнике, в белом передничке на животе, очень деловитая; от пояса на бумажной веревочке
– Да уж принеси чего-нибудь. Мы с похорон сейчас, хотели посидеть. А что нам по деньгам – сама знаешь.
– Вы прошлый раз свои стихи читали.
– А я тебе прошлый раз ничего должен не остался? Гляди!
И познакомил ее с Андреем. Ирочка, очень вдруг застыдясь, дощечкой подала ладошку, чуть потную и холодную.
– Человек он погибший,- говорил Борька,- женат, любит жену и двух чудных детей.
Конечно, мы это переживем. А руководящее указание будет тебе от нас одно: спешим начать.
Ирочка поменяла местами солонку с перечницей, тем самым наведя порядок на столе, ушла, будто встревоженная, не улыбнувшись ни разу.
– Какие ты ей стихи читал?
– Да, может, Пушкина под настроение. «Буря мглою небо кроет» запомнили со школы, а что-нибудь еще, так, думают, сам сочинил. И вот смотри: великая поэзия опять звучит, как будто сегодня сказано. Я им как-то Фета читал: «Не жизни жаль с томительным дыханьем. Что жизнь и смерть? Но жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идет, и плачет, уходя…» Фет! Так Ирочка вот эта слезы утирает. Тут ведь каждый от них норовит, а чтоб по-человечески – некому.
Они как раз успели покурить не спеша, когда Ирочка с напряженным лицом внесла поднос и начала составлять на стол. И все это являлось перед ними: маслята маринованные с луком, селедка, горячая картошка, соленая капуста, хлеб черный, свежий, масло холодное, в каплях воды.
– Ну не умница? – чистосердечно умилился Борька.- Ты посмотри на стол: и врагу не жалко, и хорошего человека угостить не стыдно. Это она меня спасает от разорения.
Он разлил по рюмкам замороженную «столичную»; на побелевшем, заиндевелом стекле остались протаявшие следы пальцев.
– Ну, помянем старика.
– Вот от кого не ждал…
Выпили. А все как-то сосало в душе, тянуло беспокойно. Андрей поискал глазами повместительнее что-либо. В фужере шипел, постреливал боржом. Но Ирочка на расстоянии углядела, очень уж она за Борькиным гостем ухаживала:
– Вам чистый фужер?
Налили в эту посуду. Потом Андрей медленно жевал хлеб, ждал. И наступил этот момент, когда все отодвинулось на расстояние, потеплело перед глазами.
– Жаль старика.
Борька сказал:
– Умер он не сегодня. Сегодня только вынос тела. А вот когда свой талант загубил.
– Жаль, Борька. Все равно жаль.
– Разве
А в общем, это и их жизни часть ушла вместе с Немировским. И не в том дело, что они крепче его оказались или смогли устоять, но дело еще и в том, что на изломе их жизни время обнажило многое и увиделся простым глазом иной масштаб цен.
– Нет, ты подумай, ведь не от пули! На войне хоть пулей, миной убивало. Ну от чего умер человек? Танки шли? В президиум не выбрали. И вот этого сердце не выдержало.
– Болезнь века! – басил Борька.- На первом месте среди всех. Рак, автомобильные аварии и те уступают. Отстают.
– Ну что терял, если подумать? Блага? Всем им две копейки цена в базарный день.
– Так это разве умом решается? Давай за твоих детей.
– За них – давай.
– За Машеньку, за Димку. Ох, долгий путь! Ладно, отец. Давай. Хорошие у тебя дети. Мне другой раз кажется, что это мои.
– Учту, когда помирать буду. Сиротами не останутся.
– Давай.
– Меня Митя на днях спрашивает,- заговорил Андрей, когда опять закурили.- «Папа, почему вы говорите «вечные вопросы»? Они потому вечные, что на них ответить нельзя?» Ведь вот маленький еще, а головенка работает. Чего-то она думает там…
Это чудо, если представить… Миллионы, миллиарды лет. А между миллиардами и миллиардами – свет вспыхнувший. Искорка. Сколько затоптано таких! И вот думает, понять хочет. Нет, говорю, сын. Они потому вечные, что на них самому отвечать надо. И каждый раз – своей жизнью. Страшно за них, Боря.
– А ты не страшись. Может, еще гордиться будешь.
– Да, так… Я тебе другой раз завидую.
– А я тебе.
– И все же ты – свободней. Знаю, не дети, не семья, характер вяжет. А все-таки, чтоб делу служить…
– Какой тебе свободы надо?
Но тут в зал, соблюдая субординацию, теснясь в дверях, начали входить офицеры.
Открытые кители, свежие рубашки под галстук, сами все как после бани, офицеры рассаживались за столами, очень сдержанные в предощущении. И изо всех концов зала, где обедали штатские, смотрели на них дамы, светло улыбались.
Сразу забегали, замелькали с подносами официантки: в присутствии такого множества военных мужчин зримый интерес обрели их старания.
Места занимали по чину. На нижнем конце стола потесней усаживались взводные. И такие они были только что выпущенные, в звездочках, блестящих пуговицах, золотистые и новенькие, как выщелкнутые из обоймы на ладонь пистолетные патроны.
Из всех возможных боевых наград их груди пока что украшали значки выпускников военных училищ, очень похожие на значок гвардии.