Друзья
Шрифт:
В нем не было суеверного страха вблизи смерти. За четыре года войны достаточно нагляделся он и думал о смерти спокойно. Детей вырастить, поставить на ноги, чтоб никто походя не отпихнул локтем. А тогда и его черед. Это справедливо.
Смерть вообще справедлива по своей сути, как она всегда была в природе. Для нее единственной нет ни преград, ни запоров. От многого она избавила человечество.
Не будь ее, давно бы жизнь прекратилась. Или вечно всем скопом муравьиным волокли бы камни для какого-нибудь бессмертного
Он вздрогнул внутренне, услыша вдруг объявленную громко фамилию – Анохин. С упавшими на лоб волосами и шляпою в руке вышел ко гробу Виктор.
– Товарищи!
Постоял скорбно и вновь поднял голову:
– Невозможно поверить! Два дня назад мы все…
Андрей слышал вчера, как Полина Николаевна просила Анохина выступить на траурном митинге: «Было бы хорошо, если бы именно вы как знавший близко…»
Виктор прокисло смотрел на нее: «Ну почему же я именно? Я ведь не мастак речи произносить. Да.- надулся важностью: – И вообще это же так не делается».
Он знал уже, как делается. И сверху вниз твердо дал понять, что не ей с подобным предложением обращаться к нему. Поскольку, мол, его выступление это уже не просто частное мнение, а отражение той оценки, которая сложилась в результате учета всех плюсов и минусов.
Воспитанная в дисциплине, Полина Николаевна враз оробела и сникла. «Подумать только! – говорила она после и всплескивала руками.- Александр Леонидович столько для него сделал, так из-за него пострадал! Мог ли он ожидать при жизни?..»
Но и это потихоньку, доверительно, прикрыв дверь.
А вот Анохин сейчас при всем, что именуют «весь город», говорил прочувствованные слова. Значит, доверили, сочли. Что теперь Полина Николаевна, кто услышит ее? Да ей и самой неловко станет бросить тень.
– …Александр Леонидович Немировский знал творческий трепет перед пустынной белизной чистого листа ватмана. Критерием красоты была для него истина, а критерием истины – мораль. Но истина, лишенная добра и человечности…
Андрей видел с удивлением: слушали весь этот набор слов, переглядывались значительно. Что-то недосказанное чудилось людям, смелое даже.
Давно Андрей не наблюдал вот так бывшего своего друга, хоть и встречал каждый день. Он весь расширился, словно затвердел в суставах. И эта ложная значительность в новой роли, эта поза, которую, впрочем, можно и за скорбь принять. Да нет, все это было. Было и раньше. И позерство тоже. Просто он не видел, потому что другими глазами смотрел.
Звучали слова: «Бескорыстие… Творческое горение… Мучительные поиски…» И вновь: «Истина… Правдивое выражение всех сторон… Красота…»
И сам он стоял весь в окружении этих слов как в ореоле. Вот ведь какой тон взял.
Как бы только о высшем, отметая все прочее. И трогательно и глубокомысленно.
Дамы
– …Александр Леонидович Немировский всегда был центром, вокруг которого кипели споры и рождалась творческая истина. Когда мы молодыми архитекторами пришли в мастерскую, Александр Леонидович сказал слова, которые остались на всю жизнь в моем сердце.- Рука Анохина сама легла на сердце, и какое-то время он молчал, вслушиваясь.- «Я верю,- сказал нам тогда Александр Леонидович,- вы никогда не превратите архитектуру в средство достижения карьеры, но отдадите ей весь свой талант, всю свою жизнь».
Даже Лидия Васильевна смотрела на Анохина полными слез глазами, а ее старшая дочь с чувством пожала ему руку, которую он до этого держал на сердце. И все были растроганы этой сценой. Дамы говорили:
– Как это благородно с его стороны!
– А ведь, говорят, Александр Леонидович что-то в свое время против него…
– Вы тоже знаете? Да. К сожалению, да…
– Очень благородный человек, так приятно видеть.
Анохина проводили взглядами, он смешался с толпой, на какое-то время вовсе исчез и возник уже вблизи Смолеева. Стоял, скромно потупясь, ждал.
Как будто и для Андрея сейчас что-то решалось, он смотрел издали. Было стыдное в этом – что он словно подглядывает исподтишка.
Он видел, как Смолеев несколько раз с интересом взглядывал на Анохина.
А почему, собственно, стыдно? Разве стыдно хотеть, чтоб люди не были слепы, видели происходящее? Ведь человек умер. Если не совесть, так пусть хоть бы страх древний, неосознанный останавливает; вот оно, место на земле, где не суетятся, не лгут, не строят расчетов. И если не здесь задуматься о главном, так где же?
ГЛАВА XXI
– Слушай, давай не пойдем на поминки,- сказал Андрей.
Борька посмотрел на него.
– Паньськи планы?
– Может, посидим вдвоем?
Сознавая, что в отношении Ани совершается предательство (правда, там и Борькиной молодой блеснули в толпе очечки, но если уж кто не видел их, так это именно Борька), они дождались удобного момента и по глухой аллее выбрались с кладбища.
А вскоре уже входили в ресторан второго разряда «Садко».
В зале пустом и прохладном блестели белыми скатертями накрытые столы, составленные в один общий стол. Приборы, приборы, и на каждом углом вверх синеватая крахмальная салфетка; дотягиваясь над ними, официантки с двух сторон уставляли стол серийными холодными закусками. Все они, и молодые и постарше, заулыбались, как только Борька вступил в зал.
– Кого женим, девоньки? Кого взамуж отдаем?
– Офицеры справляют,- раздалось на разные голоса.- Годовщина полка.
– То-то рано мы в запас поторопились.