Дубинушка
Шрифт:
— Врешь ты, Мария! Их и в банке-то не всякий проверочный аппарат различает. А ты, ишь, углядела.
— Не веришь мне? Возьми их и снова перепутай, а я тебе и на этот раз поддельную покажу.
Павел перетасовал бумажки, словно карты, и подал Марии. На этот раз она быстрее различила.
— На, свой фальшивый! Теперь-то я скоро найду разницу.
Павел ахнул: да, нашла разницу! И он вынул еще пять фальшивых купюр, смешал их с настоящей машиной и подаёт ей:
— На! Вытащи из них свою, правдашнюю.
Маша принялась за дело. И на этот раз свою купюру нашла ещё быстрее. Возвращая Павлу его фальшивые, сказала:
— Других дурить можешь. Меня не проведёшь.
И бросила свою настоящую десятку в ящик стола.
Павел ошалело смотрел на неё, качал головой.
— Ну, глаз у тебя. Орлиная зоркость!
А Маша сказала:
— Вон диван, а вот плед — ложись спать. Я тоже спать хочу.
— Раньше ты меня в родительской половине запирала.
— Запирала, да. А теперь-то… Чай, не чужой. Чужих казаков боюсь, особенно молодых. И дядя Женя говорит: ты мужичьё проклятое дальше гони. Они одно только и знают, как бы вашего брата под себя подмять.
И, заваливаясь на свою кровать, добавила:
— А это хорошо, что у меня братец объявился. Молодой, красивый и — умный. Я ведь мечтала о тебе. Сколько себя помню, столько и мечтала брата иметь. А он, глядь, точно с неба упал. Вот только доллар фальшивый от настоящего отличить не умеет. Но ничего. Он, доллар, лишь бы попадал в руки, а уж понять, где фальшивый, а где правдашный, мы живо разберёмся. Ну, так что — спать будем?..
Протянула руку к настольной лампе, щелкнула выключателем.
Рассвет ещё не занимался.
В субботу Евгений обыкновенно ждал рыбаков. Они к нему приезжали сразу из двух городов: Ростова и Сталинграда. Он в молодости был «начальником Дона» — заведовал от колхоза лодочной станцией. И, как человек наблюдательный и от природы ко всяким талантам гораздый, научился каким-то таинственным образом улавливать ход жизни всего сущего в донской воде. За многие годы общения с великой рекой так дотошно изучил все происходящие в ней процессы, что мог в любое время дня и ночи, и даже зимой, указать на ход рыбных косяков, на места их забав и игрищ, — и даже на то, какой и когда у них бывает аппетит. Знал место, из которого в любое время года — зимой и летом, в любой час суток за полчаса одной удочкой на шарик чёрного или белого хлеба мог натаскать до пуда разнообразной рыбы. В месте этом была глубокая яма, и там рыба собиралась на отдых, на игры и на всякие другие свои потребности. Место это Евгений никому не показывал, а сам всех удивлял своим искусством добывать рыбу, близким к волшебству. Рыбаки знали: хочешь быть с рыбой — зови с собой Женьку. И шли к нему, и ехали, и везли ему городские гостинцы, кормили его и поили. Рыбаки привозили с собой бутылки вина, пива и водки. И в доме Евгения, и там, у костра на берегу Дона, они устраивали пиршества, — Евгений им не мешал и делал вид, что и сам с ними пьёт, но всегда оставался трезвым, и оттого его авторитет поднимался ещё выше. Если настойчиво предлагали выпить пива, он рассказывал, что по туристической путёвке ездил в Германию и там видел много немцев, больных животом. Болезнь развивалась от пива, до которого у немцев была большая охота.
Утром он пошёл к Елизавете Камышонок, чтобы пригласить её на рыбалку и там помочь ему приготовить уху. На лавочке под окнами дома сидел её муж, товарищ Евгения ещё по детской поре, Станислав Камышонок. Евгений, завидев его, обрадовался, хотел было обговорить последние новости мировой, а также станичной жизни, но Камышонок смотрел на него мутными незрячими глазами и качал отяжелевшей головой, грозя вот-вот свалиться с лавки.
— Эх-хе, Станислав! С утра успел нализаться!
— Угу. Принял малость. А ты скажи Лизавете: пусть нальёт нам с тобой по рюмочке. Тебе не откажет. Ты позавчера сазана ей принёс.
Из раскрытого окна донесся звонкий и незлобный голос Елизаветы:
— Налью я вам, подставляйте шире.
Елизавета уважала Евгения, и в её голосе он услышал некоторые приветливые нотки.
«Благодарна мне за колодец», — подумал Евгений. И подошёл к колодцу, который недавно вырыл по просьбе Елизаветы, а затем целый месяц ладил сруб. И хотя колодец был глубокий, Евгений работал один. Приходил утром и кончал дело вечером. А затем смастерил и валик, и достал для него цепь, а когда Лиза подступилась к нему с вопросом «Сколько возьмёшь за работу?», серьёзно сказал:
— Дорого.
— Сколько же? — спросила упавшим голосом.
— Один.
— Что один?
— Поцелуй.
Зарделась Елизавета.
— Ах, Женька! Всё ты балагуришь!
— Нисколько. Задолжала, так плати. Мне и тысячи долларов не надо, а только разреши поцеловать.
Елизавете нравился этот молодой и ладный большеглазый казак, улыбчивый и весёлый. Она бы с удовольствием расплатилась с ним горячим поцелуем, да ведь шутит небось. А он стоял возле неё и улыбался.
— Ну, ладно, говори серьёзно.
— А я сказал. Цены не сбавлю.
Проговорила тихим голосом:
— Так ведь не здесь же. Люди увидят.
И пошла в кухнёшку, служившую казакам и кухней, и столовой. И здесь, пламенея от прихлынувшей хмельной страсти, обхватила Евгения за шею, поцеловала горячо и нежно.
— Дьявол ты, Евгений! Бес в тебе сидит соблазнитель!
И ещё спросила:
— Есть будешь? Щи у меня сварены.
— Нет, Лиза, есть я не буду. Я ведь не из тех работников, которых кормить надо. Из великой любви к людям все дела делаю. А уж если ты попросишь, так для тебя Дворец съездов на горе поставлю.
Улыбнулся лукаво и — вышел.
Такой он был человек, Евгений. А что до колодцев, он один только в станице и умел показать место, где надо рыть его. И никому не отказывал в просьбе показать это место. И дело начинал с поиска в лесу такой тоненькой лозы, которая «улавливала» движение подводных струй. Забросит за спину три-четыре лозы, прогонит подальше всех любопытных, и даже кур и собак, ложится на живот и, наклоняя к самой земле лозу, ползает час, другой, а иногда и весь день. Потом, ткнув пальцем, скажет:
— Копайте здесь.
И никогда не ошибался. И как бы ни уговаривали взять плату за труд — не брал.
— Такой человек, — говорили о нём в станице. — Таких-то теперь мало осталось.
Случалось, в станицу заезжали иностранцы. Прослышав о нём рассказ, мотали головой: «У нас таких не бывает. Наши люди во всём порядок любят, а этот… Не берёт денег. Не в своём уме человек».
И они разводили руками.
К Елизавете он зашел часу в девятом. Хозяйка закончила приборку дома, набросила шёлковые покрывала на две кровати, стоявшие у противоположных стен, и теперь забирала валиком на голове густую темно-русую косу. Ей было тридцать три года, но она сходила за только что расцветшую женщину и как будто бы даже ещё и не совсем женщину. Евгения встретила молча. И даже не взглянула на него. Сидела у зеркала, продолжала прибирать голову.