Дуэль в Кабуле
Шрифт:
7
Зима 1836–1837 годов была в петербургском «свете» шумной.
«У нас морозы и балы», — сообщал в Москву Александр Иванович Тургенев, неутомимый путешественник и по европейским столицам, и по петербургскому «свету». Балы сменялись раутами, рауты концертами в аристократических гостиных, концерты — парадными обедами, а там снова балы — и так изо дня в день, из ночи в ночь.
Большая Миллионная, средоточие знати, Большая Морская, Английская набережная сияли огнями ярко освещенных подъездов зеркальных окон…
Петербургский
«Петербург не Лондон, — думалось ему, — и я не английский офицер-разведчик!»
И если Бернс, вернувшись из Бухары, стал достопримечательностью Лондона и его наперерыв приглашали в аристократические дома, то о Виткевиче никто не знал, его никуда не звали…
Никто не заметил ни отъезда Виткевича в Литву, ни его возвращения.
Виткевич вернулся в Петербург днем 29 января, в день смерти Пушкина, и первое, что он услышал в гостинице, была роковая весть…
Посетить Пушкина, хотя он и имел его приглашение, Виткевич стеснялся. Когда приехал Даль, приятель Пушкина, Ян договаривался с ним сделать этот визит — после возвращения из Крожей.
И вот Пушкина нет в живых… Виткевич поспешил отдать ему последний долг. Когда он свернул на Мойку, то увидел густую толпу: офицеры, студенты, чиновники и простой люд — все шли к дому Пушкина.
Виткевич вместе с толпой медленно двигался вперед, вошел в подъезд, прошел мимо гроба, выставленного в зале…
Пушкин мертв… Эта мысль не укладывалась в голове. Эти руки, покоящиеся на груди, больше не возьмут пера. Эти закрытые глаза не откроются, не сверкнут искорками гениального ума, голос не зазвучит никогда более.
Медленно обошел Ян гроб, вышел через здание комнаты во двор, оттуда на набережную Мойки.
Народ все прибывал и прибывал. Десятки тысяч человек отдали последний долг Пушкину.
Конные жандармы наводили порядок. Полицейские пикеты были расставлены вдоль набережной.
Соглядатаи III Отделения — их безошибочно распознавал Виткевич — шныряли в толпе, прислушиваясь к толкам. А толки были громкие, негодующие, гневные.
— Мерзавец Дантес посягнул на гордость России.
— Неужто правительство равнодушно снесет это преступление?
— Презренный чужеземец убил Пушкина…
— Гнать из России всех этих иностранцев, сидящих на шее народа!
— Доколе же терпеть будем хищную стаю немцев…
Виткевич слушал и ушам своим не верил… Народ заговорил!
Даля Виткевич разыскал к вечеру. Владимир Иванович, с красными от слез глазами, истомленный, бледный, говорил о последних часах Пушкина, о мужестве, с каким он переносил страдания.
— А убийца останется безнаказанным! — воскликнул Виткевич.
Даль сказал, что Дантес арестован, будет судим.
«Я принадлежу всей стране и желаю, чтоб мое имя оставалось незапятнанным», — эти слова Пушкина друзьям потрясли Виткевича.
А Даль говорил о том, что III Отделение знало о месте дуэли, но Бенкендорф послал жандармов не на Черную речку, а в противоположный конец столицы.
И еще говорил Даль о том, что светских
Вынос тела поэта был назначен в Исаакиевский собор, куда утром и поспешил Виткевич. Но по дороге он узнал, что ночью гроб был перенесен в небольшую церковь Конюшенного ведомства и туда доступ только по билетам.
Билета у Яна не было, и он видел, как сквозь кордоны полицейских и жандармов проходили в церковь люди, виновные в гибели поэта, знать, которой равно чужды и гордость национальная, и личная честь, и слава России, и судьба литературы…
Гнев народа перепугал Николая, взрыв народных чувств показался признаком нового 14 декабря… Шпионы доносили, что готовятся беспорядки, что совершится нападение на дом Геккерна, а из траурной колесницы выпрягут лошадей и гроб понесут на руках.
Николай приказал отвезти тело Пушкина в Михайловское и предать земле в Святогорском монастыре. Сопровождать гроб он поручил Тургеневу. А псковскому губернатору было передано приказание царя: запретить при похоронах все, кроме того, что делается для всякого дворянина.
8
О Пушкине в «свете» забыли быстро. Настала масленица, и в столице бушевал вихрь балов, маскарадов, празднеств.
«Все общество Санкт-Петербурга, включая дипломатический корпус, продолжает быть увлеченным развлечениями карнавала и очень мало занимается политикой. Празднества происходят без перерыва», доносил своему правительству французский посол.
Ян томился в своем номере в гостинице и с нетерпением ждал решения Николая.
Родофиникин сказал, что государь приказал все материалы, передать на рассмотрение Азиатского комитета с тем, чтобы к концу марта был представлен окончательный доклад с точными предложениями.
Решение такое Николай принял, взвесив, как складывались отношения с Англией. В споре о «Виксене» он видел нерешительность британского кабинета: «Кажется, поставим на своем без драки», — писал он Паскевичу. Дергем был явно на стороне России, и Пальмерстон пока не проявлял свойственной ему воинственности.
Но это не мешало ему продолжать происки на побережье Кавказа среди горских племен. Бутенев из Константинополя прислал верные сведения, доставленные его тайными агентами в Турции.
Белл, незадачливый капитан «Виксена», вернувшись из России в Константинополь, недолго там пробыл и вновь отплыл к берегам Кавказа. Он привез туда нечто вроде прокламации с обещанием английской вооруженной помощи. Себя Белл называл посланником Англии. Несколько позже среди горцев появился корреспондент «Морнинг хроникл» Лонгворт, выдавший себя за «диван эффенди», присланного королем английским. Белл и Лонгворт передали горцам «знамя независимости» и подбивали их собирать вооруженные отряды для войны с Россией. Белл и Лонгворт даже начали подбирать «министров» для правительства Черкессии.