Дуэль
Шрифт:
— Доберусь я до вас, придет время.
Через несколько минут милиция уехала, не пожелав проститься с условниками, какие тут же вернулись в будку.
— Не накрыли они Лешего! Ни собаки, ни легавые, — встретил их Умора, растянув в улыбке рот от уха до уха.
— Весь кайф сорвали, козлы! Только бухнуть собрались. Они, что говно на кентель! — ворчал Мустанг и, словно спохватившись, спросил: — Но где теперь Леший? Как дать ему знак, что смылись легавые?
— Дай стемнеет. Костерок у будки разожжем. Он и прихиляет, — предложил кто-то из условников.
— Легавые,
— Не дергайся, смотались пидоры! Все до единого! — неслышным призраком стоял на пороге Леший.
— Кент! Задрыга! Чтоб тебя ишак коленом! Цел? Как пофартило тебе? — обрадовался Мустанг Лешему, словно родному.
— Как два пальца… Я — на елку вскочил, забрался в самые лохмы. Приморился. Глядь, овчарка мой след на носу волокет. И к ели. Царапает ствол, пасть в пене, аж брехать не может. Я за ветку схватился. Срезал. Соскочил пониже. И каюк. Несколько раз в горлянку. Она и загнулась. А тут хорек. Усек, что я псину не хаваю, всю шею овчарке порвал, покуда кровь не остыла, как кент водяру, до капли выжрал. Я ж успел подальше смыться. А тут дождь. Запах мой начисто смыло. Так и пофартило от легавых оторваться. Но была минута. Один из мусоров, что нору хорька искал, подошел к березе, на какой мне канать довелось. Я свернулся вокруг ствола. А легавый зырит и трехает своей собаке:
— Какая оригинальная чага выросла! А с виду совсем здоровое дерево…
— Полюбовался он моей тощей сракой, я дышать перестал. Ну да надоело, смотался. И я увидел, как они в «воронок» влезли и поехали, сиганул с дерева. Из чаги снова Лешим стал. Промерз. Пора и кирнуть по малой.
Мужики выпили залпом. Соскребли из миски тушенку черствыми корками хлеба.
— А что, кенты, файной хамовки у вас не водится? — спросил Леший.
— Да что ты, родной, одни концы в сраку. Так мы концентраты зовем, — заплетался язык у Мустанга.
Пропустив еще по стакану, фартовые и вовсе потеплели. Всяк свое стал вспоминать, былые годы, молодость, лихие, дерзкие дела, в какие ходили они по городам и весям.
Леший от повторной порции отказался. Знал свою норму, давно не перебирал. То ли помнил свое нынешнее положение, то ли не хотел ударить в грязь лицом перед новой кодлой, какую решил сблатовать на побег.
— Э-э, да что ваши дела? Пыль трясли из деревенских точек. Вот то ли мы в Одессе с кентами погуляли! — расслабился Мустанг.
Леший вдруг резко подскочил. Рывком открыл дверь наружу. Та, распахнувшись широкорото, сшибла кого-то с ног, вскрикнувшего жалобным голосом.
— Какая падла тут прикипелась? — вмиг отрезвел Мустанг.
Старый лесник сидел у будки, в грязной луже, обхватив руками лицо и голову. Стонал на весь белый свет.
— Ты чего сюда приполз, старый таракан? — удивился Умора.
— С обхода вертаюсь. Хотел у вас курева испросить. Взаймы. Свое кончилось. А в город когда выберусь? Да впотемках дверь не мог нашарить. Тут же — в лоб получил. Чуть башку мне не снесли, черти вы окаянные, — жаловался старик, роняя невольную мокроту. Вытирая с лица кровь, грязь, слезы.
— Нет у нас, дед, излишков. Сами на подсосе.
— За что забидел меня, старика, сынок?
— Я из-за таких, как ты, два червонца на Колыме загорал. Чуть не сдох. А те старики и поныне дышат. Хиляй, старый, не доводи до греха. И сам его бойся. Нынче я никого, кроме себя, не жалею. Отваливай. Пока по соплям не согрел, — уговаривал Мустанг лесника.
— О! Горе, горе! Вовсе люд озверел. Старого, как собаку, забидели. А за што? Ить ничего худого не учинил, — пошел, причитая, в ночь.
Старый лесник не видел, не мог услышать легких, как шелест опадающих листьев, шагов. Они шли за ним от самой будки. След в след. Слыша каждое слово, вздох, жалобу.
Вот старик вышел на дорогу. И вместо того, чтобы повернуть к зимовью, огляделся, прижимаясь к кустам, прячась в них от самой темноты, пошел к повороту, торопясь, не оглядываясь.
У самого поворота свернул к ели. Старой, лохматой, как ведьма, скрывшей под юбкой двоих мужиков, какие, едва услышав шаги старика, вышли к нему навстречу.
— Ну, что, дед? Есть там чужой? — спросил сиплый голос.
— Никого не приметил. Дверью в лоб получил. Чуть, не зашибли насмерть бандиты. Да еще грозили голову оторвать, — жаловался лесник.
— Ты в будку заходил?
— Не впустили.
— А чужой голос слыхал? Такой скрипучий, тележный.
— Не разобрался. Не успел.
— А слышал, чтоб кого-нибудь они назвали — Леший?
— Да они только про чертей и говорят. Даже ночи не пужаются, анчихристы.
— А Леший? Слышал иль нет?
— Леший? Кажись, Мустанг, главный ихний, брехал про ево.
— Что говорил о нем?
— Ох, батюшки, дверью память вышибло насовсем, — схватился лесник за голову.
— Он обращался к Лешему или говорил о нем?
— Кажись, окликнул. А может, и почудилось.
— Ладно, дед. Иди. Мы уж сами теперь проследим, — пообещал уверенный голос.
— Держи табачок! Свежий. Твой любимый. Золотой ярлык. Кури на здоровье, — зашуршало коротко.
Лесник обронил:
— Благодарствую, — спешно вышел на дорогу и, не прячась, не пригибаясь, шел к зимовью, уверенный, что никто его не увидел.
Он миновал дорогу, ведущую к условникам. Оглянувшись коротко, обронил злое:
— Будьте прокляты! — сплюнул и повернул к себе в зимовье, маленькую хибару, похожую на курятник, где он жил одиноко уже не первый год.
Лесник ненадолго зажег свечу. Выкурил самокрутку. И вскоре лег спать. А через час взметнулось в небо пламя. Осветило поляну, участок, где рядом с хибарой, в десятке шагов, приютилась могила жены лесника. Она умерла пять лет назад. Едва вернулась из тюрьмы, где отсидела долгих шесть лет по доносу мужа. Лесник сообщил властям, что его жена Акулина ругала вождя за то, что отказали ей в пенсии за погибшего на войне сына…