Дуэт с Герцогом Сиреной

Кова Элис

Мы расходимся, и я бегу обратно к Дереву Жизни, поднимаю топор и снова замахиваюсь. В это же время Илрит мчится на шум сирен, доносящийся из туннеля. Фенни бросает ему Рассветную Точку, и он ловит. А я все это время продолжаю размахивать руками.

Сирены ведут между собой песенную войну. Из глубины доносится грохот Крокана. Леллиа кричит. В общем, какофония. Ужасная, громкая и раздирающая.

Не обращая внимания на голоса, я продолжаю раскачиваться, продолжаю отрывать прутья. Мой топор бьет в ритм дереву. Снова и снова. Неустанно. Битва бушует позади меня. Но я продолжаю

идти, пока…

Пока не отпадет последняя лоза.

Впервые за много веков дверь открыта, и на мгновение мир замирает, когда топор выскальзывает из моих пальцев. Моря спокойны, и ветер больше не воет. Пение затихает, и все и вся затаивают дыхание, когда я распахиваю дверь в то место, которое стало для Леллии невольной тюрьмой.

Глава 52

Я ослеплена светом. Плита дерева, отслаивающаяся через века, шипит, как последний выдох усталого, раненого зверя. Нити мембраны и слизи цепляются между дверью и корой ствола дерева, пока я продолжаю ее открывать.

Ослепительный свет исчезает, и перед нами предстает маленькая, хрупкая фигурка старого бога. Леллиа почти ребенок, но в ней чувствуется та же атмосфера безвременья, что и в Лорде Крокане. Четыре ее руки обхватывают колени, по три пальца на каждой руке сжимают бока, и она дремлет в позе эмбриона. У нее два глаза, но они большие и круглые, как у стрекозы. Крылья из золотистых перьев оторвались от ее плеч, слившись с коконом, в который она была заключена. Листья покрывают предплечья и кисти рук, как перчатки. От висков отходят древесные рога, соединяющие ее с самим деревом.

Она не шевелится. Она не просыпается и не открывает глаза, когда первый ветерок касается ее щек. Мир пребывает в состоянии жуткого покоя. Даже ее песня смолкла, и сердце заколотилось от страха, что, пытаясь спасти ее, я создала шок, который стал смертельным ударом.

Позади меня раздается рокот сирен.

— Леди Леллиа.

— … Леллиа…

— Наша Леди мертва…

— Мы убили ее.

— Гниль произошла от ее разложения…

Я оглядываюсь через плечо. Все воины упали на колени в середине боя. Хор тоже. Все головы склонились к песку в знак почтения. Одинокая, печальная песня скорби доносится до них. Я чувствую их тревогу и скорбь в своей сердцевине, они оплакивают смерть всего, что знали и любили.

Но они не видят того, что вижу я. Они слишком далеко. Так близко я вижу, как подергиваются утолщения на спине, где когда-то соединялись крылья. Я вижу, как двигаются глаза под веками, как будто она пытается проснуться. Я вздыхаю с облегчением, которое выливается в гул.

Она не умерла и не умрет. Она борется со всем тем упорством, с которым борется жизнь. Жизнь — вещь одновременно и изящная, и дерзкая. Жизнь не сдается. Ее можно ломать снова и снова, и она не сдается. Дрожа и слабея, она продолжает петь. Она держится, ожидая воссоединения с мужем. Ждет покоя.

Я протягиваю руку.

В сердцевине дерева древесина

мягкая и слегка податливая. Она подвешена в толстой серебристой мембране, в которую погружаются мои руки. Она твердая и мягкая, как теплый жир. Как будто втягиваешь в себя луч солнечного света.

Тело Леллии — сплошное серебро, но удивительно легкое. Ее вес и размер позволяют легко обхватить ее обеими руками. Наклонившись назад, я освобождаю ее от божественной плазмы и прижимаю к своей груди. Она все еще не шевелится, но я чувствую, как ее сердце бьется о мое. Ее голова тяжело лежит на моем плече, тело напряжено и остывает от морского бриза.

Я поворачиваюсь, и впервые за тысячи лет смертные смотрят на богиню.

Жизнь вырывается из самого мира. Я иду, и последние нити и прядки мембраны отслаиваются от меня и Леллии. Ее маленькая грудь вздрагивает, словно она пытается сделать первый за много веков вдох.

Сирены не останавливают меня, пока я продвигаюсь по остаткам их поля боя. Они смотрят на меня глазами, полными слез, с выражением покорности. В них есть ярость и гнев, но даже те, кто презирает меня, не поднимаются, чтобы попытаться остановить меня. Слишком поздно для их сопротивления. Хорошо это или плохо, но мой подход победил. Мой план сработал.

— Человек, — говорит мягкий голос, обращенный только ко мне. Он легкий, как воздух. Яркий и удивительный, как лунный свет.

— Миледи? — Я обращаюсь к ней, как к сирене, только своим разумом. Интересно, так ли научились говорить первые сирены? Петь душой, а не языком. Их научила первозданная мать.

— Спасибо, — шепчет Леллиа.

— Тебе не за что меня благодарить.

— Ты ведь позаботишься о них? — спрашивает она.

— Позабочусь. — Я слабо улыбаюсь. — Это будет честью для меня.

— Не дай им забыть мои песни, — умоляет Леллиа.

— Не дам. Клянусь.

Единственный, кто следует за нами по туннелям, — это Илрит. Он идет рядом со мной — чуть позади, когда я несу Леллию к океану. Однако, насколько я могу судить, слова Леллии предназначались только мне. Или, возможно, даже если бы он мог их услышать… он бы не понял. В Бездне я передала ему достаточно ее песни, чтобы стабилизировать его сознание. Но этого было бы недостаточно, чтобы он понял.

Однако я могу научить его.

Резьба на корнях туннеля больше не кровоточит. Само дерево стало пепельным, как и копья, которые обычно оставляют выцветать под солнечными лучами. Жизненное дерево умирает без своего сердца. Но Леллиа с каждой секундой становится все сильнее. Она начинает подергиваться, тело медленно пробуждается, чтобы догнать разум.

Мы выходим на другую сторону туннеля, где в океане плещутся волны щупалец, цепляясь за корни. Огромное лицо, такое же странное, как у Леллии, но уже не кажущееся мне чудовищным, наполовину возвышается над водой. Когда облака над головой медленно расходятся, на бога бездны падают лучи солнечного света. С него стекает морская вода, как будто он может обжечься от долгого пребывания на поверхности. Крокан смотрит изумрудными глазами, которые сияют все ярче, когда они останавливаются на его невесте.