Дух оперы
Шрифт:
Правда, Люлли писал превосходную музыку, но и мои слова и мысли нисколько не уступают его искусству композиции. И сейчас, когда я говорю о генезисе философии и проблемах субстанции, моя речь звучит также совершенно и изящно, как и его музыка. Ведь что такое генезис философии? Это – самоорганизация каждого человека, и это – его отточенное мастерство красиво и правильно излагать свои мысли. Но это лишь форма, а глубина её – это проникновенное познание мира. Каждый из нас пытается создать свою картину мира, из этого и скрадывается общая философия. Но прежде чем, обратиться к философии, человек должен организовать самого себя. То, что даёт нам природа, мы не можем ни изменить, ни поправить. Например, Агнии природа дала совершенное тело и естественную красоту, где ничего нельзя ни убрать, ни прибавить, но вот что касается интеллекта человека, это – творенье его собственных усилий, можно сказать, плод его труда.
Люлли сделал из себя прекрасного музыканта и композитора, я же пытаюсь создать из себя совершенного мыслителя. Хоть я и прочитал множество философских книг, но свою собственную философию я создаю внутри себя, самоорганизуясь своим умом, и со многими философами не согласен. Даже в этой лекции я противопоставляю себя многим авторитетным мудрецам, которые утверждают, что началом философии было ощущение ничем не ограниченного мышления и ничем не ограниченного эмпирического постижения мира. Так не может быть. Всё в нашем мире ограничено, не ограничен только сам хаос. И он безграничен и не поддаётся никакому эмпирическому постижению.
Из хаоса была создана Агния, но природа постаралась сделать её совершенным существом. Следовательно, само понятие «бесконечности» не представляет собой до конца осмысленной философской категории, и хоть мышление всегда стремится к бесконечности и выходу за пределы ограниченного, но все эти усилия заканчиваются отходом от всеобщего к частному, потому что мы никогда не сможем своим умом охватить безграничное и бесконечное, как бы не старались это сделать.
Хоть Гегель и говорил, что мыслить – означает вообще облечь нечто в форму всеобщности, и что, якобы, мысль делает своим предметом всеобщее. Но это не так, потому что как только что-то приобретает форму, то оно тут же теряет свою безграничность и полную свободу. Иначе бы вообще не было бы ни вещей, ни определённых мыслей. Только в хаосе существует безграничность и полная свобода. Но человек, как творческое существо, всегда борется с хаосом и старается его упорядочить. Само творчество человека уже подразумевает в себе действие, когда определённое содержание втискивается в определённую форму. Поэтому в мире нет ничего бесконечного и безграничного. Всё существует в своих границах и своей продолжительности.
Если бы я не знал Агнию, то и понятие «любовь» было бы для меня пустым звуком, но как только появилась эта девушка, то любовь наполнилась сразу содержанием и смыслом, и оно, это понятие, имеет теперь конкретное направление. Я ещё не знаю, кем является моя возлюбленная, но я уже люблю её. И, кем бы она не оказалась, я буду продолжать любить её и дальше, потому что она имеет свой образ, свои очертания, свои границы. Это совсем не та сфера, в которую попал Юрий, бесформенная и безграничная, и от которой может сорвать крышу. Всё в этом мире конкретное и предметное, и более того, ни на что не похожее, на другое. В этом мире не может появиться другая Агния, даже если бы родилась её сестра близнец, она бы уже не была Агнией. Именно поэтому мы любим то, что любим. И если даже мысль стремится к бесконечному, к постижению бытия в целом, то всё равно есть пределы, ограничивающие это бытие, из которого исходит внутренний импульс определённой предметности.
Конечно же, мы можем сравнивать себя с другими людьми и даже подражать им, но всё равно мы всегда будем оставаться самими собой. Вот я сравниваю себя с Людовиком Четырнадцатым и Жан-Батистом Люлли. Но как бы я не стремился им подражать, я всё равно останусь самим собой, и даже если я буду заимствовать чей-то жизненный импульс и чужие мысли, рано или поздно прорвётся мой собственный импульс и потекут только мои мысли, рождённые моим разумом. Это и есть наша собственная субстанциализация. Но как сделать так, чтобы моё «я» понравилось ей, как покорить мне своим «я» её душу? Пока что она своей красотой покоряет меня. Из всех семнадцати человек в этой аудитории меня интересует только она, и только ей я сейчас читаю эту лекцию. Она – единственная из всех живых сущностей в этом мире, и только её одну я хочу в этом мире видеть, говорить с ней и любить её. Вот так множественность всего мира превращается в единичность.
В то время, когда я излагал в аудитории свой взгляд на тему моей лекции, Агния, записывающая что-то в свою толстую тетрадь, вдруг подняла руку, глядя на меня. Я спросил её, в чём дело, и она сказала:
– Разрешите задать вам вопрос.
Я вопросительно посмотрел на неё, и она спросила:
– Какое отношение имеет философия к математике?
– Самое прямое, – ответил я, – в философии существуют такие категории, как множественность и единичность, а также понятия, как общее и частное. И без знания математики такие вещи сложно понимать, потому что они имеют прямое отношения к нашему предмету. Философия не может обойтись без математики так же, как и математика без философии. А иначе, зачем бы мы стали изучать эти предметы. Если у вас есть какие-то конкретные вопросы, то мы могли бы встретиться в нашей столовой во время обеда и поговорить об этом.
Агния кивнула мне головой и опустила взгляд к тетради. Я продолжил лекцию, так и не уяснив для себя, согласна она была со мной встретиться в обед или нет.
После чтения лекции я зашёл в нашу преподавательскую комнату, где никого ещё не было, а потом спустился в студенческую столовую, где обычно собирались все мои друзья, члены нашего Тёмного Братства. Нужно было хорошо подкрепиться, потому что я пропустил завтрак. Взяв две мясные котлеты с гарниром и чайник чаю, я сел за столик, где обычно мы собирались во время обеденного перерыва. Друзья ещё вели занятия в своих группах, но студентов в столовой было уже много. Агнии среди них не было. Глядя на них, я задумался о том, что происходило последние дни в нашем институте.
Кто он этот таинственный Луиджи? И почему он так привораживает меня к себе? Ему тоже нравится Моцарт. Моцарт не может не нравится кому-то, потому что он – бог в музыки, также, как и Пушкин – бог в поэзии. Несомненно, хоть люди и считают себя друг другу равными, но равенства, как такового, в природе не существует, потому что всё в мире находится на разных уровнях развития, иногда достигается равновесие, но оно тут же нарушается одной из сторон. Как же так получается? Ведь, именно, равновесие должно лежать в основе гармонии. Но если будет кругом вечное равновесие, то тогда не будет движения и прогресса. И Луиджи прав, ведь то равенство, которое создаётся людьми искусственно, является фикцией. Так как нет пределов совершенства, то даже на высших ступенях совершенства идёт борьба за более развитое совершенство. Ведь недаром говорят французы: «Лучшее – враг хорошего». Именно поэтому на самом верху стоят боги, умеющие делать всё и знающие всё. Чуть ниже стоят золотые люди, такие как Моцарт и Пушкин. Затем идут люди серебряные: Бах, Бетховен, Лермонтов, Фет. А ещё ниже: Берлиоз, Вагнер, Сен-Санс, Штраус, Дебюсси, а также Некрасов, Блок, Бальмонт и прочие таланты.
К какому же разряду я отношу себя? Неужели всего лишь к разряду Жан-Батиста Люлли? Несомненно, Луиджи по гениальности можно сравнить только с Моцартом. В глубине своей души и я надеялся причислить себя к этой же когорте, потому что всё в мире для меня открывалось очень быстро, и мне не доставляло особых усилий достичь какую-то придуманную мной вершину или цель, если я ставил её перед собой. И в жизни я относился ко всему по-моцартовски, беспечно и радостно. Даже в своих предметах, таких как физика или математика, мне не доставляло большого труда преодолевать все трудности в решениях сложных задач и уравнений. Внутри себя я чувствовал потаённые силы, некую могучую лёгкость творчества, которая помогала мне делать всё, что я бы не захотел. Я был одновременно математиком и физиком, но я мог стать и композитором, и музыкантом, и поэтом. Я способен был сочинять прекрасную музыку, потому что она всегда звучала в моей голове. Моцарт как-то сказал: «Сочинять – вот моя единственна радость, моя единственная страсть». И я, сколько себя помню с детства, был всегда сочинителем, обладающим, как и Моцарт, исключительным художественным здоровьем. Сравнивая себя со своими друзьями-коллегами в институте, я считал, что стою, как-то, особняком среди них.
Интересно знать, слышат ли они небесную музыку так же, как удаётся слышать её мне? А если они слышат её и, может быть, даже сочиняют её сами, то с кем их можно сравнить среди музыкальных знаменитостей? Несомненно, Олега я бы сравнил с Луиджи Росси или кем-то из той породы первооткрывателей, которые, как скажут что-то о чём-то, то так оно тем и становится. Сергей же соответствует Баху, Генделю, Глюку или Гайдну, а, может быть, и самому Гретри, одним словом, кому-то из когорты вычурного барокко. Андрей стоит на одном уровне с Бетховеном, потому что в отличии от экстраверта Олега с его ленивым вдохновением и лёгкостью подхода ко всем трудностям, он обладает усидчивым трудолюбием и упорством, превозмогая себя в преодолении невозможного, как Бах, который говорил друзьям: «Я вынужден работать, всякий, кто станет работать столько же, сколько я, добьется того же, что и я». Андрей тоже по характеру является таким же интровертом как Бетховен, склонным к внутренним переживаниям. Он так же, как и великий композитор, борется врукопашную со своим гением, и часто его задумчивое чело отражает муки какого-то скрытого творчества. Со мной же этого не происходит, я всё делаю играючи, но я глубже, чем они, погружаюсь в материал; я – Моцарт, потому что мне совершенно неведомы их муки. Я могу всё, чего хочу, а хочу лишь того, что могу. И моё творчество – это аромат моей жизни, именно поэтому я почувствую в Луиджи родственную мне душу. Он так же, как и я, беспечен и беззаботен, и похож на прекрасный цветок, который, как кто-то сказал, не даёт себе иного труда, кроме желания жить. В Луиджи, как и в Моцарте, чувствуется сама жизнь, и именно эта жизнь прекрасна и волшебна. Поэтому он видит так ясно все изъяны и огрехи нашей жизни, потому что сам их не приемлет. И я – такой же, как он. Но между нами стоит девушка – Агнесса, ради неё я способен свернуть ему шею, несмотря на то, что он имеет родственную мне душу. Странно, что мы оба одновременно появились возле одной девушки, которая нам нравится. Почему же мы не родились в разное время? А, может быть, мы жили всегда и всегда любили одну и ту же девушку. И на этой почве между нами происходило столкновение? А существовала ли Агния всегда? Судя по той картине в церкви на площади Навона в Риме, когда-то она тоже существовала.