Духов день

Максимов Феликс Евгеньевич

Кавалер дремал в кресле, вытянув ноги.

Нет молодости, нет Москвы, нет горькой пудры и дремотной пыли Оперного Дома.

Все есть Любовь.

Любовь - телесная испарина, шелушинки на голых локтях, натоптыши, морщины, катышки шерсти, оплевышки подсолнушков, седой волосок в багровой родинке на углу рта, под мышками опарыши, вросшие ногти, потертость и сыпь в промежности, пролежни и недержание.

Вот она Любовь.

Вилась Любовь Андреевна азиатским полосатым шершнем, полозом, плющом вокруг горячего

черепа, вокруг Белого и Китай-Города, по кругам кладбищенских Пресненских садов, где сторожа и уборщики сгребали прошлогодние сорняки в кучу и долго, горько жгли.

Ограды и жестяные кресты ржавели, безымянные птицы кричали по ночам, рябина над могилами горела не ко времени и колокол Николы Угодника надтреснуто приветствовал напрасное воскресение над могилами.

Никто не встанет из Пресненского глинозема. Все пойдут на суд, а наши, старые московские люди так и будут лежать под горелыми кленами, в душном крапивнике, в октябрьском листопаде под холмиками-делянками меж лезущих друг на друга, как челюсти, облупленных оград.

Судьи нас побрезгуют разбудить, тем и спасемся от них в красный день, уклонимся от милосердия.

Плюнем в небо всей Москвой и не встанем.

Дай срок - Любовь распалит и укусит. Укусит и отпустит. Отпустит - настигнет. Настигнет - приласкает. Приласкает - выскользнет из пальцев, встанет в изголовье заполночь, нагнется и остро поцелует юношу в плоский сосок с татарским волосцем в порах.

Душно в ложе. Свечи трещали, нагар потек и закапал в медную чашку желто и жирно.

Кишмиш от тепла сморщился, скисло муторное тихое вино в грановитом бокале.

Плотно и тупо ухали в пыльные доски подмостков пятки дебелых актерок кордебалета.

Суета театральная катилась к антракту.

Любовь Андреевна прокралась в ложу на воровских плюшевых подошвах, склонилась над Кавалером, запустила руку под полу кафтана, в прорешку, сжала мягкое ноготками дотверда.

– Ах, ты моя душка! - зашелестела на ушко кромешным шепотом.

Кавалер из кресла вскочил, в барьер бархатный впился пальцами, побелел, но старуха предостерегла, усмехаясь:

– Люди увидят, сиди смирно, детонька. А не то до костей съем. Сегодня и всегда ты - моя невеста.

Кавалер, задыхаясь, глянул вниз. Прицелились на него из партера, из лож, с боковых скамеек - глаза растопыренные, московские, сосущие. Бинокли-ароматницы с флаконами для благоухания, полированные зрительные стеклышки, лица-яйца, глаза-блохи, рты-копилки. Никто на сцену не смотрел, не для балетов Москва в тесные места по субботам таскалась.

У Москвы глаза велики, востры, любопытны и липки. У Москвы руки в церковном золоте, как в гное, выкупаны. Москва и от мертвого не отступит, на миру Москва красна, гарью пахнет, акает и шепелявит, спереди - блажен муж, а сзади - вскую шаташася.

Извозчик выпивши, раздавит колесом на

мостовой шавку или нищего - тут же плотно смыкается толпа зевак - все хотят быть первыми и смотреть на городскую быструю смерть досыта.

Не зарабатывать в Москву едут, не жениться, а на смерть и позор смотреть. Только в том никто не признается. Оттого и шипят на приезжих москвичи - не от скупости, не от ревности - а как псы над костью окусываются - как же, сколько вас тут на смерть приехало глазеть забесплатно, этак если все соберутся, нам, коренным, смерти не достанется ни костки, ни сустава, ни хрящика.

Кавалер под властью старухиной обратно в кресло рухнул, будто кости растаяли в мясе. Лицо оледенил от скул до лба. Намалеванный рот перекосился.

– Возьми бокал, - приказала старуха.

Кавалер сжал пальцами хрупкую ножку.

– Поднеси к губам, - приказала старуха.

Чокнули передние зубы о хрустальный край.

– Отхлебни медленно. Но не больше двух глотков, - приказала старуха.

Дважды дрогнул кадык над розовым жирным кружевом с тусклой искрой.

– Улыбнись, - приказала старуха.
– Шире.

Кавалер растянул губы, как пес, клык показал, влажной щекой дрогнул.

Зашлась с переливом грудастая сопранистка в кисее на авансцене, закричала красным горлом.

Дергалась в раскаленной певческой глотке мочечка язычка.

Любовь Андреевна с крахмальным хрустом подобрала парчовые юбки, встала на колени перед креслом Кавалера, вжала лоб в промежность юноши, затрясла мочалом фальшивых волос, копила слюну, ртом работала в потной мотне.

Один за другим потухали оптические стекла в зале, фальшивили смычки и свечи.

Кавалер дрогнул горлом, закрыл глаза. Обмякли кулаки на львиных подлокотниках.

Любовь отерла рот от белесого и соленого.

Как шаловливая девочка, старуха села на полу. Поиграла туфелькой на ковре. Щипнула кишмиш, как ящерка.

Зажевала ягодки, пополз по подбородку вкось кисло-сладкий сок. Любовь промакнула сухим запястьем пенистую красноту с угла губ.

Глубоко облизнула от сладкого мизинец и сказала, будто по книге прочла:

– Каирский судья Ибн-Халдон, триста лет назад писал, что в Индии водились умельцы: покажут на человека пальцем, он икнет, посинеет - и замертво валится. Осмотрят мертвеца - ребра нетронуты, а сердца в грудине нет. И вены малые и большие красными ниточками перевязаны, чтобы не кровили. Угадай, детонька, где сердце?

– Знать и не было его. - ответил Кавалер.

– Было, да колдуну под ноготь вытекло. Весело тебе, маленький?

– Весело.

Комедианты в муслине и кисее раскланялись, пал с колосников складками ветхий бархат занавеса, волнами коробилась безвкусная роспись - белые колонны усадебного дома, круглые липы, лебеди на пруду, бараньи облака.