Духовный лик Польши. Католики и католичество
Шрифт:
"Не убоюсь признаться вам: не хочу существования Польши, не хочу имени поляка, если мне быть невольником короля"… Почти то же сказал уже умиравший князь Радзивилл. И даже архиерей Коссаковский, который бы, казалось, должен был показывать пример признания и почитания власти, заявил: "Врагом отчизны следует считать того, кто дерзнёт предлагать наслед-ственность престола" ("Русская Старина". 1900, т. 103). Из той же гордыни выросло и другое злое зелие: презрение к низшим и унижение других.
Ведь подумать только, что народ простой, особенно из русских областей, получил название "хлопов", холопов… Уж не знаю: от какого слова? От слова ли хлопать, или падать до земли, или от слова "хлопать", бить? Но слово унижающее… Или другое слово было в том же Западном
А между тем, такое презрительное отношение не выпарилось из польской души чуть ли не до последних дней. Позволю рассказать случай из собственной жизни. Как-то в Сербии, а может быть в Австрии, я вхожу в вагон и беру место в отделении, где сидел только всего один старый, с большими седыми усами, человек. Вот, думаю, духовному лицу со старичком-то особенно уместно и приятно будет.
Но не успел я ещё и разложиться, вижу, мой сопутник повернул лицо своё от меня к окну и очень явственно прошептал, конечно, в мою сторону: "Пся крэв", — это известное польское бранное слово… Признаюсь, и тогда я не обиделся, и сейчас тоже не загоревал бы о себе. Но мне стало за него больно: какая, подумал я, больная душа! И так я уже больше не заговаривал с ним… А мы, русские, были беженцами, изгнанниками… Прошло 20 лет самостоятельной великодержавной Польши: что же, изменилось ли их сердце?
Я не жил в Польше. Но вот недавно читаю книгу про путешествие одного русского, советского писателя в Европу. И что же вижу? Лучше выпишу. Граница. Станция Здолбунов. В купе, кроме автора, едет какая-то интеллигентная женщина, довольно смелого характера, свободно владеющая немецким, французским, итальянским языками. Жандармы заговаривают с нею о паспортах. Она говорит на всех языках. Не понимают. Наконец, она обращается уже по-русски. Пан-агент страшно краснеет.
Оказывается, он русского языка совсем ничего-де не понимает. Раздосадованная путешественница нервничает и по-русски говорит открыто: "Вы должны знать какой-нибудь язык, если занимаете такую должность!" О, лучше бы она этого не говорила… "Вы слышали, прошу, пане! — обращается агент к другому чиновнику, — она нас будет учить!"… Пламя из глаз пана агента перелетает на щёки других панов, контролёров и агентов. Они бледнеют, как смерть, а затем вспыхивают огнём гнева. Весь ревизионный зал гудит и шипит… И вдруг раздаются эти старые, старые слова: "Пся крэв, хочешь ехать через Польшу, так сама учи польский язык. Должна знать, если хочешь ехать через Польшу…" Пан агент бросает вокруг себя такие взгляды, точно хочет пронзить наши бедные сердца острием своего гонора.
Нам становится страшно (Книга "Голуби мира" Микитенко, Москва, написана всего лишь в 1933 году: наши дни почти). Прошу (слушателей и читателей) не думать, что я желаю вызвать у них раздражение против поляков. Нет: хочу лишь показать болезнь человеческую, чтобы потом объяснить последствия её, а возможно, и поставить прогноз на будущее. Такова одна из самых острых сторон польского характера: гонор.
Одновременно с этим все исследователи польской психологии отмечают другое у них свойство: необычайную возбужденность, горячность, вспыльчивость, восприимчивость, нетерпеливость, легкость, воспламеняемость. Приведу два-три примера. Не раз Польша находилась за последние два столетия в крайней смертельной государственной опасности. Варшаву осаждают враги. А паны закатывают балы…
При короле Понятовском решаются последние часы Польши; сейм не может прийти к решению об ограничении "либерум вето" и о предоставлении некоторых прав низшим классам, а тут же задаётся королём пир на 4 000 человек. "Бал для поляков — первая необходимость", — писал потом о них генерал Сиверс своей дочери. И даже сам Костюшко, этот прославленный, и недаром, герой национальной Польши, недостаточно приготовился к восстанию против таких сильных противников, как Россия и Пруссия.
А его сотрудники выступили, даже не дождавшись его. Впоследствии, на допросе в Петербурге друг Костюшко Урсин-Немцевич дал такое показание по вопросу: почему они подняли восстание с другими? "Восстание было плодом отчаяния и безумной поспешности; увлечённые воображением, они (поляки) легко принимали признаки за надежды, надежды за вероятности; легко было предвидеть бездну, которая нас поглотит; и я был в отчаянии; я добивался только ран, добился до них и до тягостного плена" (1875 г.).
Другой поляк, некий Мстислав Годлевский, также говорит: "Под влиянием внешних обстоятельств мы привыкли увлекаться фантазией и обманывать себя, как бы нарочно. К сожалению, даже и доселе, — пишется в польской газете "Нива" за 1872 год, — мы неохотно взвешиваем условия нашего быта трезвым рассудком; любим преувеличивать свои силы и достоинства, рассчитывать на счастливую случайность и на несуществующую мощь; а наконец, выжидать, сложа руки, лучших времен.
И сколько уже раз испытывали мы горькие разочарования!" ("Политические итоги". Лейпциг, 1896). Он же написал про русских совсем иное: "Даже и заклятый враг не может не признать за русскими политического смысла. Это — их несомненный дар". "А нас, — говорит неизвестный автор польской рукописи, — Господь Бог наделил… великим качеством — геройством; но не даровал нам другого качества: политического благоразумия и повиновения своим властям; сам же народ потерял в себе совесть".
А такой народ "не может существовать самостоятельно. Ни одно государство не имело, не имеет и не будет иметь такой свободы единиц (личности, индивидуальности. — М. В.), какую имела Польша". После многих горьких уроков истории образовалось в Польше довольно сильное направление так называемого "Органического труда", то есть участия в государственной жизни России и других народов, куда расселила их судьба.
Но это направление, как примиренческое, компромис-сное, не по душе было возбуждённому духу поляков; и оно никогда не имело сочувствия. А "оппозиция" всегда нравилась им. Поэтому, когда во главе Польши в 60-х годах был поставлен известный маркиз Велёпольский, представитель благоразумного реализма в политической жизни, хотя и поляк до мозга костей, он не мог остановить революционного брожения. И должен был уйти, сказав:
"Для поляков можно иногда что-нибудь сделать; но вместе с ними (поляками) никогда"… Свою жизнь он кончал в Дрездене, ежедневно посещая богослужения в католической каплице. То же самое свойство увлечения было свойственно не менее, если не более, польским женщинам. В повести Гоголя "Тарас Бульба" описываются сцены, где говорится о "ветрености" полек… Можно было бы привести немало фактов, до какой степени не дорожили иногда честью своею эти честолюбивые в сердце люди.
Стоит только вспомнить Марину Мнишек, бывшую в руках всех трёх самозванцев по очереди… В этом увлечении польская красавица, к которой явился Андрий, сын Тараса, тайком в терем, обратилась даже с такими словами к судьбе и Богородице: "Судьба причаровала моё сердце к чуждому, к врагу нашему… За что же Ты, Пречистая Божия Матерь, за какие грехи, за какие тяжкие преступления так неумолимо и беспощадно гонишь меня?
Неужели для того, чтобы, умирая, я попрекала тебя, свирепая судьба моя, и Тебя, прости моё прегрешение, Святая Божия Матерь?"… Какое трагическое сочетание и глубокой веры, и легкомысленного ропота… Конечно, мы не исчерпали свойств польского народа; но отмеченные здесь свойства гонора и увлекаемости, несомненно, глубоко вкоренились в них: это признают сами они, как мы видели. На этом и остановлюсь.
Не буду говорить о их религиозности; не стану хвалить за горячую любовь к родине; не буду напоминать о хлебосольстве их; нельзя говорить и об их скупости: ею они не отличались; наоборот, многие паны прожили все свои имения на пирах и гостях: это тоже не светлое. Но мы говорим теперь о том, какие внутренние причины привели их к распаду; потому нам нужно не хвалить хорошее, а выяснять дурное, чтобы понять болезнью. [.]