Дунечка и Никита
Шрифт:
– А кто ее прибьет?
– спросил Витька, по кличке Фантя.
Все смотрели друг на друга и молчали. Фантя считался командиром. Он снял с себя ремень и обвязал его вокруг кошкиной шеи. Кошка лежала у него на коленях, и, когда он начал обвязывать ремнем горло, она стала мурлыкать и тереться об его острые колени. Было так же тихо, как и сейчас в этом кафе, только где-то медленно капала вода.
– Ну, - сказал Фантя, - уходите.
Ребята ушли и стали за дверью. Сначала было тихо, а потом кошка страшно и тягуче замяукала, а после она стала кричать,
– Жрите, - сказал Фантя глухо, - я не буду.
<А впрочем, - продолжал думать Степанов, разглядывая паренька за столиком, - зря я сейчас про него так подумал... Как старая брюзга... Его отец голодал - у сына плохо с пузом, за что же я на него озлился? Степанов, Степанов, ты становишься злым, мелочным - а значит, старым... И это очень плохо...>
Парализованная балерина Полина Терентьевна, преподавательница Никиты, долго смеялась, когда Дунечка рассказывала ей про то, как рисовать балерин.
– А ты мне потанцевать не хочешь?
– спросила она.
– Хочу, - сказала Дунечка, - а вы смеяться не будете?
– Не буду.
Побледнев от волнения, Дуня вышла на середину большой темной комнаты, подняла кверху руки и стала танцевать свой извечный испанский танец. Никита сел к роялю и стал тихонько подыгрывать ей. Дунечка прыгала, кружилась; маленькое тельце ее было пластичным; лицо ее замерло и сделалось торжественным и отрешенным.
Никита кончил играть, Дунечка остановилась и сделала низкий поклон.
– Ты молодец, Дунечка, - сказала Полина Терентьевна, - ты хорошо танцуешь.
– Мы с ней твист наяриваем, Пол Тере, - сказал Никита.
– Боже, какая прелесть, я ведь ни разу не видела этого танца.
– Это не танец, а загнивание мировой буржуазии, - сказал Никита, но, между прочим, если это загнивание, то загнивать приятно. Кричат, что это плохо. Пошляк может и падеграс станцевать так, что вырвет.
– Никита, здесь девочка, думай, когда говоришь.
– А я все равно знаю, - сказала Дунечка.
– Маленькие дети - добровольные шпионы, - засмеялся Никита и крикнул: - А вот твист! Твист! Твист!
Они танцевали твист до того слаженно и умилительно, что Полина Терентьевна стала им подпевать:
– А вот твист! Твист! Твист!
– Поем твист! Твист! Твист!
– выкрикивал Никита, приседая почти до пола.
– Твист! Твист! Твист!
– пела Дуня.
Никита посмотрел на Полину Терентьевну и поразился. Она - недвижная, укрытая по горло пледом - показалась ему сейчас танцующей вместе с ними. Сначала он не понял, в чем дело, а потом сообразил - это все от ее глаз. Глаза старухи - громадные, иссиня-черные - танцевали сейчас вместе с Никитой и Дунечкой. Они были так выразительны, что в них сосредоточилось все - и стремительная музыка, и движение, и молодость, и та грация, которая делала имя Полины Терентьевны известным всему
– Дунечка, - сказала Полина Терентьевна, - пусть дядя шалопай почаще приводит тебя ко мне, и я тебе поставлю несколько танцев.
– А я и так стою, - зачем же меня ставить?
– Сообразительность у тебя мамина, - сказал Никита.
– Поставить танец - значит показать его.
– А как же Полина Терентьевна мне покажет? У нее ведь нет рук.
– Дуня, ты дурочка, поняла?!
– Совсем она не дурочка, Никиток. Она сказала правду, почему же дурочка? Это ничего, Дунечка, это ничего, что нет рук. Ну-ка стань к станку. Вон, у стены, видишь палки? Это станок. Иди. Только разденься, я посмотрю, какая ты голенькая.
Дунечка разделась и сказала:
– Видите, у меня трусики, как у взрослой женщины.
– Да, прекрасные трусики... Ну-ка, возьмись левой рукой за станок. Ногу в сторону, и - раз! Носочек тяни! Хорошо! Приседай! Ниже! И - раз! Да, из нее можно будет что-то сделать. Еще раз! Носок тянуть! Сесть ниже!
– Вас покормить, Пол Тере?
– Да, пожалуйста.
– А где хлеб ваш насущный?
– На подоконнике.
– Дуня, принеси тарелку.
Дунечка принесла тарелку с гречневой кашей, и Никита стал кормить Полину Терентьевну с ложки.
– Вы как маленькая, - сказала Дунечка, - только послушная. А меня просят: <За маму ложку, за папу ложку>.
– Пол Тере, а я вроде влип...
– Это прекрасно.
– Ничего прекрасного. Там все непонятно. Дитя. И отсутствие фатера.
Дунечка сказала:
– Фатер - это папа по-немецки.
– При чем здесь все это, если влип?
– удивилась Полина Терентьевна.
– Ну все-таки...
– Значит, ничего не произошло, если ты здраво соображаешь. Нет ослепления. Это пустое, если все видишь. Любовь не для зрячих.
– А зрячие это какие?
– спросила Дуня.
– Знаешь что? Иди-ка потанцуй нам, - сказал Никита.
– Кому говорю?
Дунечка вышла на середину комнаты и стала танцевать.
– А мне без музыки скучно.
– Никиток, включи радио, - сказала Полина Терентьевна.
Никита включил радио. Первая станция передавала беседу о китобоях, вторая станция рассказывала о новом открытии в физике, за которое наши ученые получили Нобелевскую премию, третья станция транслировала концерт для балалайки с оркестром.
– Черт, - сказал Никита, - дитю танцевать не подо что.
– Поставь на <Маяк>, они передают музыку.
Никита нашел <Маяк>. Там передавали песни.
– Это называется <Лирическая о Москве> Бабаджаняна, - сказал Никита, - чтобы не называть <Московский твист>.
– Это не важно, как называется. Все названия рано или поздно слезают, как старая краска с заборов. Остается суть.
– Влюбиться хочу, Пол Тере, спасу нет.
– Это очень плохо, Никиток. Если все идет оттого, что ты хочешь влюбиться, тогда лучше побыть час с нелюбимой женщиной. Любовь - это страдательный залог, и это прекрасно...