Дурацкое пространство
Шрифт:
Если бы этот придурок в форме промолчал (боже, как я хочу тишины, вы не представляете, какая это пытка — слушать каждый день ту или иную фонограмму) — у меня бы сохранились самые наипрекраснейшие впечатления от концерта. Но он пел. Как назло, не было никаких электроглюков. Акустические системы даже и не думали хрипеть, микрофон подозрительно точно отрабатывал свою АЧХ, ребята-электрончики трудились на славу, совершая отточенные p-n переходы в транзисторах, будто клоуны хорошей школы на манеже. Пидарас вокалировал. Еще немного, подумал я, и ведь чокнусь в конце концов. Надо бы сваливать, а то ведь не ровен час, все кончится не очень весело. В левом проходе стусовались так называемые девушки —
Уродцы. Знаете ли вы, что такое работать направщиком?
Да пошли вы.
Ладно, объясню.
Художник мыслит. Так мыслит, что стены театра разваливаются. Проходит какое-то время. Художник начинает бакланить постановщику. Это, кстати, не самый худший вариант; как правило, художнику, ну вы поняли, приходится все сочинять на ходу. «Когда?» — Типичный ответ: — «Вчера». Ладно. Постановщик пытается что-то объяснить, заодно, кстати, и этим баранам объясняет. Те с умом кивают. Вот это, бля, концепция. Бедняги ночь не спят — прорабатывают текст, а ведь смысла-то в нем, судя по всему, с гулькин нос; но надо же, во-первых, в собственных глазах выглядеть умными, во-вторых — выглядеть умными в глазах этого идиота, памяти которого хватило лишь на зубрежку двух-трех цитат из Немировича-Данченко. Последние десять дней перед премьерой граничат с адом. Куда там Данте. Затраханный донельзя, ты перевешиваешь фонари; в мозгу ворочается лишь одна мысль: как бы потихоньку замочить этого постановщика, так, чтоб никто не заметил — это к сожалению, не реально, а жаль. И вот премьера. На лестнице тусуются идиотки из прессы, загадочно курят и мозгуют о том, какую озвиздененную статью напишут. Постановщик суетится и лижет им задницы.
Синее.
Синее, идиоты.
Какой чудесный пейзаж открылся мне с балкона Маргариты. Я любовался синевой.
Чересчур красиво. Ты любишь ли меня? Да, конечно. А ведь лганье все это, дрянь. Завтра ты подставишь свою дырку солдату невозможности: тот же солдат скажет тебе, что немного не смог; ты начнешь объяснять, что, видишь ли, родной, получилось именно так. Тогда — как мне покажется — что солдат скажет: — синее и белое не являются ложью.
И созерцал бы дальше — нет, я стал бы главным персонажем — но Маргарита не позволила мне стать им, мне пришлось играть роль в ее пьесе. О, как я ошибся! Топору удалось отрубить мне голову, фигурально выражаясь.
Вышло не по кайфу.
* * *
— Матвей.
— Да.
— Ты понимаешь.
— Понимаю.
— Матвей! Я люблю тебя.
Угу.
— Но я люблю и его. Своего мужа.
(Интересно, сколько людей выслушивали эти бредни? Ага. Послушаем дальше идиотку).
— Почему же мы, как ты думаешь, пропадаем? — (Да потому что бляди. Я стиснул зубы. Дряни). — Я объясню, Матвей, — она засуетилась и выдала такую научно-фантастическую гипотезу, что я даже прибалдел. Чего я только не всасывал! Но услышать такое от Марагариты?
— Ведь ты в курсе, — она словно оправдывалась, — что люди исчезают? А вместо них появляются другие.
— Конечно, — проскрипел я. — Чрезвычайно интересно. В пригороде исчезла корова. Да бог с ней, где молоко? Которое ты добываешь, не дергая ей соски, а идя в магазин и покупая его то ли в пластмассовой бутылке (стеклянных давно нет), то ли в полиэтиленовом пакете, называемом тетрапак? TetraPak (повело меня без редактирования), ставит перед собой все более амбициозные задачи в области популяризации экологических идей и их продвижения в массы… — Вот ведь идиот! Законченный.
— А почему?
— Почему? — заорал я. — Знаешь, почему средняя продолжительность жизни женщины, как правило, выше средней продожительности жизни среднестатистического мужчины? А? Потому что мужчины не умеют плакать!
Мне хотелось испинать ее ногами. Она была безжалостна.
Нет, не любила она меня.
Маргарита заплакала. Я добился своего. Подонок.
Через некоторое время я почувствовал себя сволочью. Маргарита, рыдая на полу, являлась укором моему сознанию. А как насчет подсознания, ребята?
— Идиот, ты ничего не понял. Ты, хренов знаток физики, что-то там соображаешь в этом долбаном пространстве, но ни черта не понимаешь во времени. Пространство и время неразделимы — это суть. — Мне стало нехорошо от оригинальности мысли. Это вам не «Технику — молодежи» читать. Я уселся поудобней. — Почему, сволочь ты такая, не обратил внимания на данные? Почему нас больше?
— Чем кого?
— Чем вас!
— В смысле!
— Вас!
— Не понял! Кого — вас?
— Нас! Нас, пойми, убогий, женщин!
Я призадумался и начал вертеть в мозгах статистику.
А ведь и правда, подавляющее большинство всех этих таинственных появлений касалось женщин, как ни крути. Они приходят ниоткуда; еще куда интересней процесс исчезновения. Была баба — а вот нет ее!
— Что же ты хочешь этим сказать? — насторожился я.
— Этого в двух словах не объяснишь! Вот представь, любишь ты…
Представил. Плохо получилось. Перебил:
— Люблю тебя. У меня фантазии не хватает. Бедноватые мозги. Я люблю тебя. Твои потные трусишки, точнее, то, что скрывается под ними, запах твоих подмышек, твои руки и ноги, пальчики на них, каждый в отдельности, а их, оказывается, ровно двадцать, в какой системе ни считай, эти ноготки на мизинчиках — и если идти по возрастающему — раз, два, три, четыре, пять! — они похожи, как близнецы, и вот большой. О! Их два! Считай меня фетишистом! Я очень люблю твои пальчики! Если бы в этом несчастном мире их не было б — тогда на фиг этот мир, я бы просто не стал в нем рождаться!
— Я от тебя уйду.
— А говоришь, что меня любишь?
— Да. Люблю.
Закусить губу и обидеться. Но нет.
— Фантомы, — мне захотелось разрыдаться, — блядские, сучьи, сволочные фантомы. Ведь, вас, сук, нет. Ты — иллюзия. Вы все — иллюзии. Но, блядь, какие иллюзии! — я для ума попыхтел сигаретой. — Фантомы долбаные. Стой, — чувствуя, что Маргарита пытается мне возразить, я пресек попытку в зародыше. — Да ты послушай меня, безумная. Таким, как ты, попросту нельзя верить! («Почему?») Да потому, что вы умеете только лгать, хамить и предавать!
— Я тебя предала?
— Еще предашь!
— Да ведь нельзя инкриминировать…
— О, ага, какие ты словечки знаешь. До чего же приятно пообщаться с сапиенсом. Точнее, с самкой сапиенса.
Маргарита закурила.
— А ты веришь? — Маргарита молчала. — Веришь? — ко мне тихонько подкрадывалась истерика. — Нет, конечно. А зачем же ты лжешь? — я замахал руками, видя, что Маргарита собирается мне возразить. — Да, ты лжешь. Вся твоя гребаная любовь ни черта не стоит!
— Почему?