Дурак умер, да здравствует дурак!

Уэстлейк Дональд Эдвин

Вообще-то в голове у меня свербила храбрая мысль не пустить Герти в дом, когда она вернется с покупками. Со сладострастной горечью думал я и о том, что, возможно, блондинка сбежит с моей десяткой и не вернется вовсе. Но в глубине души я знал, что произойдет. Герти притащит два бумажных мешка со снедью, велит мне положить их куда-нибудь, а сама тем временем снимет с окон гостиной шторы и займется стиркой. И ведь я действительно возьму эту жуткую снедь и куда-нибудь положу.

Ну, ладно, пока займемся Уилкинсом. Я приготовил две чашки чая

и отнес в гостиную, где мой сосед по-прежнему стоял возле чемодана.

— Почему бы вам не присесть, сэр? — спросил я.

— О, чай! — воскликнул Уилкинс, выхватывая у меня чашку. Он улыбнулся мне лучезарной лживой улыбкой и сказал:

— Наслышан, что вам привалило счастье. Вот, зашел поздравить.

— Наслышаны? Каким образом?

— Позвонил властям. Как вы это назвали? Мошенническая управа?

Полюбопытствовал, как у вас все прошло нынче утром.

— И вам сказали?

— Я представился соседом, другом. Вежливый молодой человек. Очень мне помог.

— Понятно, — я покосился на чемодан. — А... э... что там?

Он опустил глаза и улыбнулся как никогда широко.

— Труд всей жизни, мой мальчик. Все хотел вам показать, да только сейчас собрался.

— Труд всей жизни? Это имеет какое-то отношение к военно-воздушным силам?

Уилкинс ухмыльнулся, подмигнул, состроил несколько весьма примечательных мин и лукаво ответил:

— Можно сказать и так, мой мальчик, можно сказать и так.

Я и не понимал, что происходит, и, честно говоря, не хотел понимать, поскольку мысли мои занимала Герти Дивайн. Подойдя к своему креслу для чтения, я уселся в него с чашкой в руках. Уилкинс мог либо понять и принять намек и сесть, либо продолжать стоять на часах, а то и на столетиях, возле своего чемодана. Пусть решает сам.

Уилкинс смотрел на меня алчным взглядом и явно ждал, когда я выкажу пылкое любопытство по поводу его проклятущего чемодана, но, когда до него, наконец, дошло, что пылкости не предвидится, он метнулся к креслу-качалке, поставил чашку на мраморный столик слева от себя и сказал:

— А у вас и впрямь уютное жилище. Обставлено по высшему разряду.

— Большое спасибо.

— Нынче поди достань добротное убранство.

— Воистину так, — согласился я.

— Особенно, когда живешь на пенсию. В стесненных обстоятельствах не больно размахнешься, правда? — он то ли гавкнул, то ли хихикнул, взял чашку и отпил большой глоток.

— Просто надо делать покупки с оглядкой, — сказал я, гадая, о чем мы ведем речь и почему вообще ее ведем. И тут стоявший посреди комнаты чемодан начал расти. Не в буквальном смысле, конечно, а лишь в моем сознании. Пока Уилкинс суетился вокруг чемодана, мне было ровным счетом наплевать на эту штуковину, но теперь, когда мы, вроде бы, завели разговор о мебели, покупках, недоедании и еще бог знает о чем, а о чемодане напрочь забыли, я вдруг начал задумываться о его загадочном появлении посреди гостиной, да еще со всеми этими кожаными ремнями и почерневшими от времени пряжками.

Интересно,

что там, внутри? Каково содержимое этого баула? Может, модель самолета? Чертежи космического корабля? Боеголовка водородной бомбы?

— Что по нынешним временам нужно человеку, так это деньги, да побольше, — продолжал тем временем Уилкинс, не замечая моего растущего любопытства. — И притом наличными. Конечно, лучше всего разбогатеть так, как это сделали вы: взять да и получить наследство, не ударив пальцем о палец. Зачем суетиться, когда все само идет в руки? Но людям менее везучим приходится тащить, что плохо лежит, стараться свести концы с концами и надеяться, что удастся отложить малость, а если повезет, то и зажить припеваючи.

Хотя эта речь была произнесена дружелюбным тоном, бодренько и без задней мысли, я испытал чувство вины оттого, что на меня вдруг свалилось не нажитое тяжким трудом богатство. И сказал:

— Полагаю, при четко определенном доходе порой нелегко...

— Недолго ему таким оставаться, — бодрее прежнего возвестил Уилкинс и кивнул на свой чемоданище. — Вот в чем все дело. Там лежит изрядный куш.

— Да, вы, кажется, хотели что-то мне показать, — проговорил я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно беспечнее, и в меру сил скрывая любопытство.

— Разумеется, — отвечал он, дружелюбно улыбаясь мне, но не торопясь покинуть кресло-качалку. — Когда угодно. Как только у вас будет свободное время.

— Значит, лучше всего прямо сейчас, — сказал я, но мгновение спустя подумал, что выказываю слишком большое нетерпение, и поспешил добавить: Разумеется, если вы никуда не торопитесь.

— Ничуть не тороплюсь. С удовольствием покажу вам все. — Наконец-то Уилкинс пришел в движение, лязгнул чашкой о блюдце, поставил ее, поднялся на ноги и тотчас преклонил колена перед своим чемоданом. Повалив баул набок и расстегивая кожаные ремни, он добавил:

— Такого молодого человека это наверняка заинтересует. Тут... вся... моя... работа... за... уф... за тридцать один год. Я... все... ага, пошло! Так вот, теперь я ее завершил.

С этими словами Уилкинс поднял крышку чемодана и взглянул на меня, как джинн, вручающий Аладдину сокровище.

Сокровище? Чемодан был набит бумагой для пишущих машин. Целых шесть стопок. Верхние листы каждой стопы (подозреваю, что и все остальные тоже) были сплошь покрыты мелкими, но четкими закорючками. Темно-синие чернила имели тот же оттенок, что и пятна на правой руке Уилкинса.

— Что это? — спросил я.

— Моя книга, — с благоговением отвечал писатель, похлопывая ладонью по ближайшей стопе. — Вот она...

— Ваша книга? — Меня внезапно охватил какой-то странный страх. — Вы хотите сказать, ваше жизнеописание?

— Нет, нет, какое там жизнеописание! Мой послужной список не тянет на книгу. Нет, нет, только не это. У меня была не служба, а так, легкая прогулка, — он с обожанием оглядел стопки. — Нет, это не документалистика.