Дурак
Шрифт:
И так, мало-помалу, мы отжимали из памяти Харчка все — словно кошачьей лапой [146] . Согревшись над жаровней и съев весь хлеб, мы уже видели всю картину: предательство Эдмунда развернулось пред нами в красках и голосах первого состава исполнителей.
— Так Эдмунд, стало быть, сам себя ранил и сказал, что это сделал Эдгар? — уточнил Кент. — Чего было просто братца не прикончить?
— Сначала ему надо обеспечить себе наследство, а нож в спине будет выглядеть слишком уж подозрительно, — пояснил я. — Кроме того, Эдгар — муж крепкий, бьется умело. Эдмунд вряд ли вышел с ним лицом к лицу на поединок.
146
Кошачья лапа — небольшой ломик, фомка, часто используемая ворами для отжима окон. — Прим. автора.
— Изменник, да еще и трус, — рек Кент.
— Это его достоинства, — сказал я. — Ну, или мы ими воспользуемся как таковыми. — Я легонько похлопал Харчка по плечу. — Парнишка хороший, отлично шутовством владеешь. А теперь давай-ка поглядим, сможешь ты сказать голосом ублюдка то, что скажу я.
— Ага, Карман. Я постараюсь.
И я сказал:
— О моя милая миледи Регана, как солнце — блеск любимых мной очей, с кораллами сравнима алость губ, снег не белей, чем цвет ваших грудей, а волос вовсе не как проволока груб [147] . Коли не станете моею поутру, то я возьму и точно здесь помру.
147
Парафраз первого катрена 130-го сонета У. Шекспира, пер. А. Кузнецова.
Харчок моментально все воспроизвел мне голосом Эдмунда Глостерского. Мольбы и отчаяния в голосе его хватило бы, чтоб отпереть самое черствое сердце. Так я, по крайней мере, надеялся.
— Ну чё? — спросил балбес.
— Блеск, — ответил я.
— Жуть, — ответил Кент. — А как вообще Эдмунд оставил Самородка в живых? Ведь должен знать, что Харчок — свидетель его измены.
— Великолепный вопрос, Кент. Пойдем и спросим его самого?
Пока мы шли к покоям Эдмунда, мне взбрело в голову, что крепость моей крыши над головой — иначе короля Лира — с последней нашей встречи с ублюдком несколько поубавилась, а вот влияние Эдмунда — а также, стало быть, иммунитет — возросло, раз он у нас новоявленный наследник Глостера. Короче говоря, ублюдок мог бы меня запросто прикончить при желании. Охраняли меня лишь меч Кента да ужас Эдмунда перед местью призрака. Ну и ведьмовские пылевики, само собой. Мощное оружие.
Оруженосец провел меня в сени перед большой залой Глостерского замка.
— Его светлость примет одного тебя, шут, — сказал юнец.
Кент уже намеревался прибить мальчишку, но я удержал его руку:
— Я прослежу, чтоб дверь не запирали, милый Кай. Коли окликну, ты, будь добр, войди и расправься с ублюдком со смертоносной решимостью. — Я глянул на прыщавого оруженосца. — Сие маловероятно. Эдмунд очень высоко меня ценит, а я — его. Меж комплиментами у нас едва найдется время поговорить о делах.
И я шмыгнул мимо юного рыцаря в боковой покой, где Эдмунд один сидел за письменным столом. Я молвил:
— Что ты подлец, шаромыга, подбирала объедков, чванливая, убогая, пустоголовая, трехливрейная, грязно-шерстяно-чулочная сволочь, бледнопеченочная кляузная мразь с грошовым сундучочком за душой, в зеркальце глядящаяся, сверхугодливая шельма, готовая и сводничать, чтоб госпоже потрафить; лезешь в дворянчики, помесь ты труса и нищего жулика с бордельным служкой, сын ты и наследник подзаборной суки, — и я тебя визжать и выть заставлю, если отречешься хоть от единого из этих своих титулов [148] , — ну-ка, отворяй двери Черному Шуту, не то мстительные духи выкорчуют душу из тельца твоего и швырнут в чернейшие провалы преисподней за твою подлую измену.
148
Реплика Кента, «Король Лир», акт II, сц. 2, пер. О. Сороки.
— О, хорошо сказано, дурак, — рек Эдмунд мне в ответ.
— Правда, что ли?
— О да — я ранен до мозгов [149] . Небось, и не оправлюсь никогда.
— Совершеннейший экспромт, — рек я. — Но если дать мне время порепетировать, кто знает — могу зайти еще разок и влить побольше яду.
— Оставь сию задумку, — сказал ублюдок. — Лучше сядь передохни да насладись собственным красноречьем и успехом. — Он показал на стул с высокой спинкой через стол от себя.
149
Реплика Лира, акт IV, сц. 6, пер. М. Кузмина.
— Благодарю, я так и поступлю.
— А габаритами, как прежде, невелик, я погляжу, — заметил Эдмунд.
— Ну… да. Природа — манда неуступчивая…
— И по-прежнему, я полагаю, слаб?
— Не духом, нет.
— Ну разумеется. Я имел в виду лишь твои субтильные члены.
— О да — в таком разрезе я по-прежнему отчасти мокрый котенок.
— Превосходно. Явился быть приконченным, стало быть?
— Не сразу, не сразу. Э-э, Эдмунд… замечу, если ты не возражаешь — какой-то ты сегодня неприятственно приятный.
— Спасибо. У меня новая стратегия. Я тут выяснил, что всевозможное мерзопакостное негодяйство гораздо лучше удается под покровом учтивости и добродушия. — И Эдмунд подался ко мне через стол, как бы доверяя нечто сокровенное. — Выяснилось, что человек утрачивает любой разумный корыстный интерес, ежели считает тебя до того любезным, что готов посидеть вечерок с тобой за флягой эля.
— И ты, значит, теперь приятный?
— Да.
— Не подобает.
— Разумеется.
— Так депешу Гонерильи получил ты, значит?
— Мне Освальд передал ее два дня тому.
— И? — спросил я.
— Явно госпожа положила на меня глаз.
— И как тебе такой поворот?
— Ну а она-то здесь при чем? Тут уж никто не устоит, особенно теперь, когда я не только пригож, но и приятен.
— Стоило все же перерезать тебе глотку, когда мне выпадал случай, — сказал я.
— Ах, что ж — та вода уж утекла, нет? Отличный план ты сочинил, кстати, — с письмом, дабы дискредитировать моего братца. Привелся в исполнение потрясно. Я, разумеется, чуть-чуть украсил. Сымпровизировал, если угодно.
— Я знаю, — сказал я. — Намекнул на отцеубийство — да и саморез на руку сыграл. — Я кивнул на его перевязанную правую.
— Ну да. Самородок с тобой разговаривает, да?
— Вот что мне странно. Почему же этот окаянный дуболом до сих пор дышит, зная столько всего про твои планы? Кто-то очень боится призраков?
Ухмылка неискренней приятности впервые сошла на миг с лица Эдмунда.
— Ну, и это тоже. А кроме того, мне довольно-таки нравится его пороть. А когда я его не порю, само его присутствие в замке напоминает мне, какой я умный.