Дурная кровь
Шрифт:
Спорщик тут же подхватился:
— А что, не веришь? Давай пари!
— На что это? — зевнул приятель. — Я тебе вчера после зуба ещё и кошель в карты обчистил.
Рассудив, что, раз в беседу приняли, теперь уже не выгонят, а о деньгах, коих у них всё одно не водится, вспоминать рановато, Верд присел рядом, заглянул в наполненную пенным напитком кружку и, со всеобщего молчаливого дозволения, приложился.
— Так что там с лесом? — напомнил он, на всякий случай поглядывая, чтобы без меры интересная беседа Таллы и Отто не перешла границ приличия.
Завидев, что без него тут пьют, Санторий поспешил присоединиться:
— Я тебе говорил, что что-то слышал ночью!
— Да ты от собственного храпа проснулся, — Верд принюхался к похлёбке в кухне, понял, что не дотерпит, и алчно уставился на плетёнку чеснока. — Из-за него же от страха обделался.
— И ничего я и не!.. Сходил до кустов только, потому как среди ночи разбудили! Полюбовнички, чтоб вас! Богам, да будет вам известно, добрачные связи не угодны!
— Твоим Богам и пиво не угодно, но ты ж его хлещешь.
Санни шумно отрыгнул вместо ответа, тем самым дав всем повод выпить за праведных служителей и понимающих Покровителей.
Полюбовнички… Если бы! Которую ночь подряд Сантория будили вовсе не звуки страсти, хоть он спросонья того и не понимал. Будили его рыдания и приглушённые всхлипывания, которые, как ни старалась, дурная сдержать не могла. Она боялась ложиться спать, зная, что во сне снова явится мёртвый мужчина с пустыми рыбьими глазами. Девчонка всячески отшучивалась, садилась сторожить вместе с наёмником и боролась со смежающимися веками. А когда усталость одолевала, а Верд, в очередной раз обещая, что с места не двинется, пока она не проснётся, убаюкивал колдунью, она вскакивала, слепо шаря вокруг тонкими пальцами и прося прощения. Каждую ночь, снова и снова, ежечасно мучаясь и моля Богов позволить ей забыть.
Первое убийство не уходит из памяти никогда.
Можно ли чем-то залечить жестокую рану, нанесённую собственной рукой, разорвавшую душу на до и после? Можно ли накормить зев этой язвы? Верда учили лишь одному: убивать снова, бросая в ненасытную пасть новые и новые души, чтобы уберечь клочки собственной. И Талла, невинная, нежная, добрая, до последнего притворяющаяся весёлой и беззаботной, не должна пойти по этой дорожке вместе с ним.
Когда она впервые проснулась от ужаса, он понял, что задуманное всё же придётся исполнить…
Крылатая птица не пара серому волку.
— …зуб даю, своими глазами видел! — донеслась горячая речь спорщика точно сквозь толщу воды. — По тропке шёл, в заросли, от греха, и не смотрел!
— Так своими глазами или вовсе не смотрел? — уточнил Храй, протыкая сапог толстой иглой.
— А что уже и для красного словца нельзя мелочь ввернуть? Коли такой умный, иди вона сам в лес да проверь!
Пузан перекусил нитку зубом:
— Дураков нет. Отто, вон, уже сходил.
Медведь поднял взгляд от книги и спокойно подтвердил:
— Дураков нет.
Рассказчик обрадовался, в запале вскочил на скамью, а там и на стол попытался, но приятель дёрнул его за штанину, кивнув на выплывающий из кухни котелок, и косоглазый поспешно спустился, ещё и рукавом столешницу протёр. Две тощие ноги вынесли сосуд с густой похлёбкой, не удосужившись озаботиться плошками, плюхнули куда получилось, едва не обернув. На месте тары обнаружилась мальчишеская прыщавая физиономия.
— Я тоже чудище видел, — заявил пацан, по-взрослому подавая ладонь каждому из присутствующих — поздороваться. — Последний раз дня два назад волок тушу. Не иначе в лесу кто-то заночевал…
Прикинув, что тут все свои, Верд тоже подсел ближе к вареву. Пахло оно, надо признать, куда приятнее, чем выглядело: овощи огромными нечищеными шматами всплывали то тут, то там, а в самой серёдке, синюшный и тощий, дрейфовал цыплёнок. Судя по виду, умер он своей, причём, крайне мучительной смертью. Вполне возможно, что и вовсе был отобран шаловливым мальцом у упомянутого чудища. Верд даже поискал по стенам, нет ли где привешенной трофейной головы убиенной птички.
— Мы в том лесу всю последнюю седмицу ночевали, — хмыкнул наёмник, размышляя, дадут ли им ложки или придётся хлебать из горсти.
— И всю седмицу кто-то явно рядом шлялся! — влез Санторий меж пузаном и косоглазым, принимая их сторону.
Точку поставил Отто. Дождавшись мальца, он оперся о почтительно согнутую тощую спину и тяжело поднялся. Покачнувшись, ухватил костыль, и только тут показался во весь рост: от единственной уцелевшей ноги до заросшей макушки.
— Кабы вокруг ходил тот зверь, с которым я встретился, досюда вы бы уже не добрались, — он тоскливо дёрнул оставшейся от левой ноги культёй и заковылял к остальным. Принял у Храя сапог, позволяя мальчишке замотать портянку на босую ногу и натянуть обувку. — Так что пожрём, покуда живы.
Ложки Отто выдал каждому сам. Хранил он их бережливо, в кармане передника. И не зря: черпачки что произведение искусства, все вручную вырезанные, узорчатые, украшенные вязью, в которой, как в паутине, взгляд путается. На такие любоваться впору, а не в кулеш макать. Впрочем, последнее Верд сделать не преминул, покуда всё не приговорили.
Хорошо сидели, добро. Выпивали, ели, что Боги послали. Отто никого не попрекнул, не потребовал платы, отнесясь к каждому из гостей как к родному.
— В этот лес я боле никого не пущу, — нахмурился он на густые сумерки, что так и норовили чёрной лужей переползти через подоконник. — Нагулялись уже, хватит.
Пацанёнок вытер нос рукавом и как бы невзначай придвинулся к медведю, а тот опустил на его плечо огромную длань и, успокаивая, сжал.
— Больше — никого, — тихо повторил мальчишка.
За окном принялись кружить белые мухи. Сначала одна пролетела на разведку, за ней вторая, а там и целый рой. Носились вверх-вниз, гонимые бураном, всё норовили прилечь, где поуютнее, но снова вскакивали, заслышав свистящее завывание, точно вспугнутые бабочки с цветов. Верд смотрел на этот танец и всё вспоминал, как плясала у костра дурная девка, пуская по ветру белоснежную косу, перескакивая с места на место, как та снежинка, завораживая и усыпляя. А тут ещё очаг под боком, сказки страшные про неведомое чудище сказывают. В сказках что хорошо? Что сам сидишь в тепле, сытый, что смотришь в темноту и знаешь: ей, темноте, не влезть в хату, не победить благословлённый Богами огонь. Темнота может лишь стонать ветром, царапать стены ветвями и злобно пыхтеть, поскрипывая снегом под тяжёлыми лапами…