Дурная примета
Шрифт:
Пояснил на бегу:
— Отправляем…
— Обоих?
— Обоих.
— Хорошо.
Опер убежал.
Паромов автоматически взглянул на часы. Было далеко за пятнадцать.
«Сегодня в ИВС, по-видимому, работать не придется, — подумал он. — Оперативники не успеют довести Апыхтина и Злобина до необходимой кондиции, когда те, осознав бедственность своего положения, сами потребуют встречи со следователем. А Крюка надо освобождать… — переключились мысли на новый объект. — Освобождать, выделять материалы и направлять в отделение дознания. Легко сказать — выделять, если кучу копий необходимо снять с протоколов допроса свидетелей, а копировального аппарата в отделе нет. Точнее, он имеется, но не работает».
Старенький, давно изношенный «Ксерокс», на который уже не только запчасти, но и расходные материалы не выпускались, стоял в качестве архаического экспоната в 33 кабинете.
«Опять придется ехать в городской следственный отдел и просить начальника СО Озерова Юрия Владимировича дать разрешение на использование их копировальной техники. Вот даем: космические корабли запускаем, а простейшими компьютерами, копировальными аппаратами, даже печатными машинками милицию снабдить не могут. По-видимому, милиция, как была не нужна социалистическому государству, так и продолжает быть пасынком и у демократического. Вот и приходится свою собственную машинку из дома на работу приносить. — Паромов машинально погладил пластиковый корпус своей портативной машинки, изготовленной еще по ГДРовской технологии. ГДР, то есть, Германской Демократической Республики, давно уже не было на политической карте мира, а машинка работала. — Выручай, старушка!»
И «старушка» выручала.
СЕКСОТ САПА
Аркашка Сапин, по кличке «Сапа» был секретным сотрудником уголовного розыска и давно состоял на связи у Алелина. Алелин переходил из службы в службу, из рядовых работников — в начальники, из одного отдела в другой. У него увеличивалось количество маленьких звездочек на погонах, потом появилась одна крупная звезда на двухпросветном погоне, а затем — и две крупные звезды.
У Аркашки никаких звезд отродясь не было. Он даже в армии не служил. Когда его сверстники, в том числе и Алелин, пошли в Советскую армию, Аркашка уже спал на нарах рядом с парашей — результат неудачного «гоп-стопа». И ничего у него расти не могло, конечно, если не считать число ходок к «хозяину» и количества лет, проведенных за колючей проволокой, на «киче». У него даже оплата его секретного труда почти не менялась, как была чисто символической и мизерной, так таковой и оставалась. Но после того, как их связала оперативная работа, он, словно нитка за иголкой, повсюду следовал за своим куратором.
К этому времени он уже имел три ходки и слыл авторитетом среди бывших зэков, хотя и старался на «ведущие» роли в своей среде не высовываться. Было опасно. Все мало-мальски известные лидеры были под пристальным вниманием не только со стороны милиции, но и в собственной среде со стороны менее успешных сотоварищей. В данном случае риск расшифровки был куда вероятней, чем тот, с которым постоянно находился рядовой зэк, постукивающий на «контору».
«Я — честный вор! — стучал он себе в тощую грудь, расписанную замысловатыми татуировками, черным жилистым кулаком и сверкая фиксатым ртом — своих зубов давно лишился, и теперь вместо них красовались «золотые» — в кругу таких же забулдыг, — но я не лидер. Чего не дано, того не дано».
И при каждом случае, рисуясь перед друзьями-собутыльниками, лез на рожон то к участковому, то к сотрудникам ППС. Последние не церемонились — и хорошо, если просто составляли протокол о мелком хулиганстве и доставляли в дежурную часть, чтобы утром следующего дня представить его судье, но довольно часто, что было хуже, награждали увесистым подзатыльником, или знакомили с «демократизатором» — резиновой палкой. Да так, что на его спине, худой и ребристой, сплошь покрытой татуировками, впрочем, как и все остальное тело, вмиг образовывались синюшные полосы, в своем немыслимом сочетании создававшие замысловатые геометрические фигуры, напоминавшие картины художников-абстракционистов.
Сапа терпел, а авторитет его, как «непримиримого борца за воровские традиции и воровское братство», рос. Он не был идейным борцом с преступностью и преступниками. Нет, не был. Он, даже работая на органы, все равно оставался потенциальным преступником. Но он был авантюристом и игроком. И играл, словно в карты под «дурачка», с жизнью и с судьбой, только чтоб адреналин, как наркотик, повышал жизненный тонус.
Постепенно из наружного «шныря» он переквалифицировался в агента-внутрикамерника, и там «расколол» не один десяток как бывших, так и предстоящих зэков.
Жалел ли он доверившихся ему лохов? Испытывал ли угрызения совести, что «сдает» вчерашних товарищей? Вряд ли. Он чувствовал себя охотником, причем, охотником из самых азартных видов охоты — охоты за человеками, за человеческими душами. Если он долго не находился в камере и не «колол» очередного «клиента», то тогда он скучал, хандрил, мог уйти в запой.
Семьи у Аркашки не было, хотя он после первой отсидки и пытался жениться. Но его вспыльчивый характер, скорые на расправу руки, быстренько приводили в чувство очередную претендентку на супружеское ложе — и остался он без жены и без детей. Да это и к лучшему. Какой из Аркашки семьянин. Отца он не помнил — мать развелась с ним, когда Сапе едва исполнилось два года. Жил с матерью, которая и белье стирала, и ужин готовила. При этом у него была своя комната, в которую он время от времени, приводил то одну, то другую подругу. Ненадолго, на одну-другую ночь, но приводил. Мать не скандалила, понимала его мужскую потребность. А, может, и надеялась в глубине души, что хоть под старость, но ее Аркашка, наконец-то возьмется за ум и женится.
«Умру, — невесело рассуждала она сама с собой, — ни покормить, ни постирать будет некому…»
Еще позавчера Аркашка скучал дома. Зеленая таска подкатывала к самому сердцу. Чуть в очередной запой не ушел.
Но перед обедом позвонил Алелин, и к вечеру он, Аркашка, в соответствии с очередной легендой и состряпанными под нее документами, уже лежал на нарах, по зэковской привычке кутаясь в полу пиджака. Можно было обойтись и без пиджака, так как в камере было не то что тепло, но даже жарко. Однако пиджак был неотъемлемым атрибутом его работы. В него можно было укутаться с головой, и тогда никто не поймет, спит или бодрствует его владелец. Его можно было, свернув несколько раз, подложить под голову. В нем можно было и сигареты держать, чтобы не мялись, и для «солидности» одеть, если в камере попадался жулик-интеллигент.
Камера была небольшой, на четверо задержанных, но пока в ней находилось только трое: он и еще пара хмырей, одним из которых был Крюк, давнишний приятель Сапы. Его-то и предстояло «раскручивать».
— Крюк, так Крюк, — сказал он оперу, осуществлявшему непосредственное внедрение его в камеру, — без разницы. Даже интересно посмотреть, как дружок будет колоться.
И усмехнулся ехидной зэковской усмешкой-ухмылкой. Но тут же усмешку и погасил. В камеру входил отрешенно и напряженно, как всякий человек, лишенный свободы. Играл.
Сдержанно поздоровался с Крюком — в таких местах не принято бурно изливать свою радость даже от встречи со знакомым. Какая может быть радость, когда свободы лишились, и, возможно, не на один год.
Обматерил вполголоса всю ментуру снизу доверху и сверху донизу, уделив побольше внимания своему участковому-козлу, состряпавшему хулиганку из обыкновенной пьяной разборки возле пивнушки, и следователю-придурку, применившему «рубль двадцать два», что означало на местном жаргоне 122 статью УПК.