Дурная слава
Шрифт:
Покачнувшись, мы тормозим — приехали, и мне приходится отлипнуть от его спины, убрать руки с живота, судорожно выдохнуть и спрыгнуть с мотоцикла, хоть я этого и не желаю. Мне стоит как можно скорее пробраться к террасе и незаметно проскочить в свою комнату.
— Джонни, — Антон соскакивает с мотоцикла и ловит меня за руку, в то время как я нацелилась тихонько улизнуть, чтобы избежать мучительного расставания, пусть и недолгого, всего лишь на пару дней или даже часов. Но расставания.
Наши пальцы невольно переплетаются, и я замираю в страхе обернуться. Мне кажется, если я сейчас
— Что? — запоздало отзываюсь я, когда его вторая рука касается моей талии. Когда он легко, но настойчиво притягивает меня к себе. Когда целует меня в шею и за ухо.
— Кажется, ты кое-что забыла.
Его бархатный, нежный шепот кружит мне голову, туманит рассудок, будоражит сердце. Нет, я не забыла, я помню, но… Звонит будильник.
— Мне пора, — поспешно выдавливаю я из себя и наконец-то поворачиваюсь к Антону лицом. Но сразу же отступаю назад, на безопасное расстояние.
Это невыносимо: быть рядом с ним, чувствовать на себе его взгляд, ловить улыбку, следить за движением губ:
— Может быть, пересечемся среди недели?
Но не вникать в смысл произнесенного, а мечтать только о новом, бесконечно прекрасном поцелуе.
И так же невыносимо быть без него. Без него.
Я опускаю глаза. И не знаю, куда себя деть: бежать или снова прильнуть к его широкой, крепкой груди и остаться в желанных объятиях? Черт! Черт! Черт! Меня рвут на части противоречия, а со стороны, наверно, кажется, что я туплю…
Да, я туплю. И это тоже невыносимо прекрасно!
— Если только вечером, после шести, — на выдохе произношу я.
И пока смотрю вниз, себе под ноги, блуждая растерянным взглядом, где придется, лишь бы ненароком не встретиться с тем, кто безжалостно сводит меня с ума, вдруг натыкаюсь на… по-детски громкоговорящую надпись на мотоцикле.
Краской или чем-то вроде корректора на черном пластиковом корпусе, сбоку, почти под сидением, кривыми печатными буквами обозначена примитивная рифма к его имени. И я даже догадываюсь, кто это сделал…
Из меня непроизвольно вырывается короткий смешок. Я поднимаю глаза, а потом снова фокусируюсь на надписи, и Антон это, кажется, замечает.
— Ты опять что-то задумала? — тепло улыбается он.
Нет, не замечает.
— Я? — хохотнув, удивляюсь его вопросу. Неужели он постоянно думает только обо мне? — Похоже, на этот раз кто-то из твоих приятелей постарался.
— Вот как?
Коротко дернув головой, Антон срывается с места, но не для того, чтобы прочитать чужую правду о себе, а…
Вмиг преодолев расстояние, которое только что возникло между нами, он вновь сокращает его до минимума, и лишает меня всяческих попыток безболезненно уйти. Хотя, признаться честно, никаких попыток-то и не было, и эта болезнь мне до умопомрачения приятна.
— Джонни, — шепчет мне он, — да к черту их всех!
И я соглашаюсь: к черту!
На цыпочках я вхожу в прихожую, крадучись, миную длинный коридор и, опасливо оглядываясь, будто воришка, проскальзываю в свою комнату. Мне даже не по себе оттого, что кругом так тихо: неужели мама все еще спит, а папа наконец-то решился устроить себе настоящий выходной? А впрочем, мне все это только на руку.
От осознания того, что я не ночевала дома, мне делается смешно, и я тихонько хихикаю, не в силах сдерживать в себе те чувства и эмоции, которые словно бурлящий клубничный кисель стремятся покинуть свою эмалированную кастрюльку и выпрыгнуть на чистенькую варочную поверхность, чтобы хоть как-то разукрасить этот идеально-скучный мир. Интересно, родители заметили мое отсутствие?
Я бесшумно прикрываю за собой дверь, но тут же распахиваю ее нарочито громко, имитируя свой выход из комнаты по будильнику, и в наипрекраснейшем расположении духа заглядываю на кухню. Там я пью, звеня стаканами, протираю от брызг столешницу, придвигаю стулья плотнее к столу и понимаю, что мне даже спать не хочется! Такой неописуемый прилив сил, что, кажется, сейчас я смогу свернуть горы, выполнить любые немыслимые поручения, проделать самую непосильную работу и ни разу не заикнуться о том, что пора бы передохнуть.
Я хватаю горстку орешков из чашки, кладу их в карман шорт, забираю из-под раковины мешок с мусором и уже собираюсь выйти на улицу, как на полпути, возле обувной полки в прихожей, замечаю что-то вроде… бретельки бюстгальтера? И испытываю некий конфуз, хотя стопроцентно уверена, что ничего подобного не теряла. Поэтому наклоняюсь и поднимаю, а потом, внимательно рассмотрев, осознаю, что эта деталь гардероба принадлежит явно не мне. Похоже, это мамино. Вероятно, когда она заносила в дом постиранное и высушенное белье, бретелька отвалилась. Надо бы вернуть. Но немного подумав, решаю положить пропажу туда, где я ее и нашла, иначе привлеку к себе ненужное внимание.
Я выношу мусор, захожу в загон к козам, чтобы напоить их и вывести на пастбище, но по жалобному блеянию животных понимаю, что я первая, кто к ним сегодня заглянул. Бедняги не доены.
Черт возьми, что происходит?!
— Мам, — поспешно вернувшись в дом, я легонько стучусь к родителям в комнату. — Мам! — негромко зову ее я. — Кажется, ты проспала.
За дверью слышится недовольное ворчание, а спустя несколько мгновений мама в шелковом халатике, запахнутом наскоро, уже бегает по коридору и в беспричинной панике хватается за все, что плохо лежит.
— Давай завтраком займусь я, — едва сдерживая улыбку, предлагаю и, не теряя времени, лезу в шкаф за сковородой. — Как насчет сырников? Можно со сметаной или свежими ягодами, — говорю и оборачиваюсь, потому что мама молчит. Мама вообще выглядит очень и очень странно! Я ни разу в жизни не видела ее такой: рассеянной и приятно-неловкой, смущенной и сонной, в бордовом коротеньком халатике-кимоно. Где она его взяла? И мне приходится снова отвернуться, чтобы перестать рассматривать ее конфузное лицо. — У нас козы не доены.