Дурная слава

Незнанский Фридрих Евсеевич

«После его смерти вы становитесь его наследником».

«Что вы хотите сказать? Я ухаживал за ним до последнего дня. Мы ему продукты носили…»

«Борис Львович, как вы прокомментируете этот документ?

— Это я ему договор с клиникой показываю, — пророкотал Грязнов.

Турецкий кивнул. Слышалось тихое потрескивание пленки, затем снова голос Грязнова:

«Ну? Я жду ответа. Вы заключили договор с клиникой. В графе «Предмет договора» указано: «Прекращение патологической жизнедеятельности Л. Д. Ратнера в связи с крайней

тяжестью клинических проявлений основного заболевания»… Дата выполнения — семнадцатое февраля. Ваш отец скончался в этот день, именно семнадцатого февраля, не так ли?»

Дальше слышалось нечто невообразимое. Вой, плач, сквозь которые с трудом можно было различить слова:

«Это все Инна! Она специально спрятала договор, чтобы шантажировать меня! Стерва!! Но это она, она виновата!! Она меня уговорила! Она меня почти заставила! Когда врачиха предложила нам это, я даже не успел подумать, а Инна уже ответила «да!». Она ненавидит меня!!»

«Что предложила вам врач? Называйте вещи своими именами!» — жестко произнес голос Грязнова.

«Врач предложила нам провести отцу эвтаназию, так как у него был очень тяжелый клинический случай, так она сказала. И Инна согласилась!»

«Повторите то, что вы сейчас сказали: фамилия врача, и что она вам предложила».

«Врач Никитенко предложила провести эвтаназию моему отцу, Ратнеру Льву Давидовичу. И моя жена сразу согласилась».

«А вы отказались?»

«Я… Я ничего не соображал…»

«Под документом стоит ваша подпись. Вполне четкий росчерк. Рука, похоже, не дрогнула».

«Вы не понимаете, — с новой силой зарыдал Ратнер. — Я… У меня должен родиться ребенок! Вы не по-ни-ма-е-те-е… — взвыл он. — Я всю жизнь мечтал стать отцом…»

«И для этого уморили своего отца?»

Повисло молчание, после которого Ратнер еле вымолвил придушенным голосов:

«Я… Я не хотел… У меня… не было… выхода, — зашептал он. — Я не мог бы уйти от Ин…»

Послышался звук падающего тела. Грязнов щелкнул клавишей.

— Сердечный приступ. Увезли в дежурную больницу. Предварительный диагноз: обширный инфаркт. Вот так… Может, мы его и уморили, но он нас с Виктором тоже чуть с ума не Свел этой историей…

Мужчины замолчали, говорить не хотелось. Турецкий взглянул на часы:

— На пятнадцать назначена госпожа Ратнер. Я сам ее допрошу, если не возражаете.

Возражений не последовало.

— Виктор, в ИВС есть место, куда мы можем поместить женщину приятной наружности? С соблюдением всех необходимых формальностей?

Гоголев кивнул.

— Отлично. В семнадцать рабочее совещание по итогам дня. У вас есть час, чтобы выпить по паре рюмок и прийти в себя.

Госпожа Ратнер явилась точно в указанное время. Она нашла нужный кабинет, легонько стукнула костяшкой пальцев, услышала доброжелательное: «Входите, пожалуйста», надела на лицо маску скорби и печали, которую должно было оттенять чувство собственного достоинства (плечи развернуты, голова гордо приподнята, ресницы слегка опущены), и вошла внутрь.

В небольшой комнате за столом сидел вполне еще молодой мужчина (сороковник с хвостиком, прикинула Ратнер), который тут же поднялся (сразу видно интеллигентного человека!), помог внушительных габаритов даме снять шубку из шиншиллы, предложил стул, чай, кофе и сигареты.

Вольготно расположившись на весьма облезлом, надо сказать, стуле, Инна Яковлевна согласилась на чашку чаю (какой уж здесь может быть кофе? Помои, ясное дело), отказалась от сигареты, покосилась на диктофон. Симпатичный мужчина представился, оказавшись следователем по особо важным делам из самой Генпрокуратуры (ну держись, Борюська), нажал кнопку диктофона, упомянул какие-то статьи УПК — и разговор начался.

— Инна Яковлевна, вас вызвали в связи с вашим заявлением, которое вы подали на имя начальника уголовного розыска Санкт-Петербурга. В этом заявлении вы обвиняете своего мужа, Бориса Львовича, в смерти его отца, вашего свекра, правильно?

— Да. Я считаю Бориса виновником смерти Льва Давидовича.

— Смерть произошла в больнице?

— Да. В частной клинике «Престиж».

— Как Лев Давидович попал туда?

— Ну… Это модная клиника, ее очень рекламируют.

— Борис Львович слышал рекламу?

— Борис? Он вообще ничего не слышит! Во всяком случае, последнее время… Эту клинику порекомендовала моя приятельница.

— Она там лечилась?

— Нет, там лечилась ее родственница.

— И она довольна лечением?

— Она умерла. Но… Она уже очень старой была, это неудивительно. К тому же у нее, кажется, была онкология. Ну и приятельница сказала, что там очень хорошие условия и уход. И я решила, что Льву Давидовичу будет там хорошо.

— А дома ему было плохо? — улыбнулся Турецкий.

— Дома нам было плохо! Он ведь совершенно безумен становился. Невменяем и опасен.

— Но существуют же, наверное, специализированные стационары для таких больных?

— Психушки, что ли? Да мы ни за что не отдали бы Леву в государственную больницу! Там черт знает что делается!

— Да, это верно. В Москве то же самое. Я был по делам службы. Десять человек в палате, кто поет, кто спит, кто мычит… Ужас! — подстраивался под посетительницу Александр.

— Вот именно! А здесь у Левы была отдельная палата со всеми удобствами.

— Вы свекра называете по имени? — излучал доброжелательность Турецкий.

— Да, он разрешал. Он ко мне как к дочери относился. Я ведь за ним ухаживала, Борис целыми днями отсутствовал…

— И как Лев Давидович чувствовал себя в больнице?

— Ну… Уход там был замечательный, это правда. Палата очень хорошая, двухкомнатная, светлая, со всеми удобствами.

— Какой номер, кстати?

— Палаты? Тридцать три. Он сначала в другой лежал, но эта у них палата люкс. Когда она освободилась, Леву туда перевели.