Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы
Шрифт:
И все это заранее отобразила юная фотография судьбы.
Еще немного – самую малость! – полюбовавшись снимком наивного смеха, я возвратила его в семейный альбом и ответила любознательному сердцу:
Неуспокоенной радостиСнова судьба моя ждет:Все начинается с младости,А убывает – вперед!Подумала и добавила:
– Чего же ты хочешь, сердце мое? Я – мать.
Целый век я сердцемМама не раз говорила: «Про тебя никто, кроме базара, не знает». И добавляла ласково: «Дурочка моя…». Тайная огорчительность одинокой долей дочери – в этой прямой и одновременно простодушной фразе. Осела, застряла, примостилась в душе и – как знать? – чему-нибудь да научила.
Научить научила, да недоучила: всему миру о себе рассказываю, поверяю, пою, будто не ведаю, что молчание – золото. Да, но ведь слово – серебро! Драгоценность. Говорить благословил людей Господь.
Незаметно пришло прочтение. Раньше было чтение, теперь – прочтение. Древняя приставка «про», означающая проникновение в вещную суть, потихоньку ведет, словно поводырь, по некоему пространству, вроде и знакомому, но отчего-то таинственному, живому – коснуться страшно. Вернее, не ведет, а проводит (опять, опять «про»!) по страницам книг ли, дней ли…
Образы нутряные, древние: книга, дни, чтение, прочтение. В слове «чтение», например, скрыты (или открыты?) другие слова: старославянские «честь», «чтить», «чистить», древнеиндийские «мыслить», «познавать», «понимать», латышское «думать»…
Ну, а прочтение является, видимо, про-честью, про-мудростью, про-думой, про-мыслью, про-познанием. То есть всем тем, что дарит уму созерцающее, страдающее, связывающее все во Вселенной воедино сердце. Это оно – таинственное живое пространство, в котором «совестные книги разгибаются…» (Пс. Каф. III).
Я всегда великое знала про сердце, ведь написала же в двадцать лет для самой себя нежданные строки:
И, стало быть, я, невеличка,Вселенная естьИ пребуду Вселенной –Во мне она скрыта!И эту скрытность надо развернуть в сердце и выпустить на волю.
Что же я прочитываю ныне? Обстоятельства своей жизни? Или их смысл? Пожалуй, и то, и другое, хотя до смысла надо было раньше добираться внутри обстоятельств и событий – или, точнее, одновременно с ними. А теперь уж что… Но, видимо, поздний огляд назад – смысл не простой, а сердечный, живой, родной.
Многие события судьбы напрочь забыты, словно забиты досками времени и гвоздями потерь и обретений. А вот кто молотком орудовал? Надо подумать. Неужто я сама? Да, аналогия та еще…
Пишу всю эту явную несуразицу, чтобы скрыть страх, долгие годы отдающийся в сердце верной догадкой: память у меня, как и у всяко-разного человека, долгая да глубокая, – словно ночное вселенское небо. До поры до времени в его необъятности сохраняются пылинки, крупинки и соринки свершившихся событий, примятые, чтобы не унес ветер небытия, камешками звезд.
До поры до времени – то есть до смерти, когда встану пред Судией в своей греховной срамоте, облепленная невещественным сором содеянного на земле зла. И напрасно вскрикнет и заплачет склоненная долу душа, ибо было открыто ей отроду и навеки: помни о смерти.
Случилось, в молодости я потеряла записную книжку, а там столько всего хранилось! Имена, адреса, телефоны, мысли, фразы, события… Долго книжку искала, да устала и решила: ничего и никого не было. Кто захочет – вернется, что положено – вспомнится, чему назначено быть – исполнится. Все так и шло, без догадок и оглядок – почти набело.
Страницы новой записной книжки заполнялись тоже исправно, сообразно наступившей в жизни новой полосе. И саму себя ощущала я какой-то иной – не прежней, новой. Чужой?.. Нет, это уже слишком. Чуть-чуть другой, да ведь это со всеми происходит время от времени, верно? Зато можно было не вспоминать, не мучиться, не страдать о былом. Ох, уж это былое!..
И вдруг книжка нашлась в дальнем уголочке письменного стола, заваленная грудой писем, черновиков и всяких записок, а вместе с ней возвратились подруги и друзья, ненавистники и возлюбленные, старики и подросшие младенцы.
Прошлое вернулось на кр'yги моя, да так повелительно, так всерьез, что настоящему пришлось потесниться: надо ведь уважать старших. Ох, и радовалась я!
Но как странно повела себя память: она мне подмигнула!
Кулема выползла из постели, поковыляла по дому, по его тихой темноте, на кухню, отвинтила кран, оставила его открытым, чтобы вода вчерашняя стекала, зажгла свет в ванной, глянула в зеркало: «Ой, это ж не кулема вовсе, это я!» – воскликнула я о себе и схватилась за зубную щетку… Потом потащилась по дому дальше, по углам и половикам его забот и покоя – к иконочкам и молитвеннику…
Сегодня к обычным болям в спине прибавилась ломота в ногах. Но я знала: надо походить, подвигаться, потянуть спину на валике, пройтись кулаками по пяткам – авось снова из дому выйду, как новенькая. И за это слава Богу! Ведь по городу уже не поковыляешь, с ним надо наперегонки бежать, хоть все равно он тебя обгонит, обойдет на каком-нибудь повороте, да так, что со всего маху кувыркнешься, когда бес ножку подставит. Это зимой. А и летом тоже лучше потихоньку продвигаться вдоль домов, рядом с прогалами живой земли, где еще не угорела от машинного чада трава и мучаются-не сдаются базарному нашествию деревья. В них – прохладная безопасность.
Родители мои (Царствие им Небесное) сейчас бы города не узнали. Мне и самой в диковину пластмассово-неживые коробки-лавки на каждом углу, а мимо заборов скорее шагать надо, чтоб не зацепила глаза да не рухнула на голову похоть житейская под видом рекламных каменных знамен. А эти бабушки нищие, по сторонам городских дорог дрожащие от мятения людского! На картонных ящиках раскладывают свои труды: носочки да варежки вязаные, да прихватки для сковородок, иная и вазочку незапамятного времени выставит, может, и купит кто. Одну вазочку – на ножке, синего стекла – я и вправду купила, потому что такая была когда-то в нашем доме, да мышка, видать, бежала, хвостиком махнула, вазочка и разбилась.