Душа моя - элизиум теней
Шрифт:
незабываемый день. Среднюю школу он окончил в Англии, университет в России, был,
очевидно, крупный коммерсант. Страстный музыкант, он в своем имении под Лугой
проводил целые ночи за роялем, играя Шопена. Исполняя произведения любимого
композитора, он находил в них отклики своих настроений. Его профессия требовала
постоянных путешествий, много времени он проводил заграницей. Человек большой
культуры, умный, интересный собеседник, он так увлек меня
забыла все на свете. Наша беседа коснулась личной жизни. Он рассказал свою трагедию –
несколько лет тому назад умерла его невеста. Я показала ему карточку моего жениха. В
Пскове во время обеда он поделился со мной составленным обо мне мнением. «В вас
сочетается прелесть русской девушки с той простотой в обращении, какую я встречал
только у иностранок». Отношения наши приняли еще более задушевный характер. Он
просил меня назвать любимые произведения Шопена – я сказала, что мой любимый
композитор Бетховен, назвала две его сонаты и Impromtu Шопена. «Отныне, – сказал он, –
исполняя эти вещи, я буду всегда думать о вас». Он написал на листке бумаги свое имя, отчество, фамилию и адрес. Записку вложил в свою английскую книжку Марка Твена и
подарил мне на память о нашей встрече, сказав: «На днях я уезжаю в Америку, через
месяц буду дома. Как я был бы счастлив получить разрешение повидать вас. Как тяжело
найти, чтобы потерять».
Поезд подходил к Луге. Он стоял с саквояжем в руке. Я смотрела на него и думала:
«Никогда в жизни ни с кем не было мне так хорошо и интересно, как с ним». А он
говорил, пожимая мне руку: «У меня в характере такая странность. Я прощаюсь с вами как
будто без особого волнения. А потом как буду тосковать». Он вышел. Я вернулась к
мыслям о возлюбленном. Книга была у меня долго, а на записку я не обратила никакого
внимания и не заметила, как она испарилась. Не помню даже, чтобы я прочитала ее.
В марте Николай Арнольдович приезжал в Петербург повидаться и познакомился с моими
родными. В апреле, на пасхальной неделе мы с ним встретились в Риге у его родителей.
Мать его была русская, удивительно милая старушка. Мы с ней прочно подружились на
всю жизнь. Ей очень нравилось расчесывать мои волосы, плести и расплетать косу. Отец
Николая Арнольдовича был отставной полковник, типичный немец-рижанин. Его предок
фон Вейтбрехт был выписан при Петре I из Германии для организации книжного дела в
России. Дед Николая Арнольдовича был вицегубернатором Риги. Помню, как его отец во
время нашего у него пребывания сделал мне замечание относительно неправильного, по
его мнению,
люблю маму, люблю жениха и люблю гречневую кашу! Надо сказать – Ich esse gern – я
охотно ем».
В то время я воспринимала замечание своего свекра о слишком широком значении
русского слова «любить» с юмором, объясняя его указание немецкой точностью и
аккуратностью. А вот теперь, когда за истекшие 50 лет мне удалось познакомиться еще с
несколькими европейскими языками, нахожу, что до некоторой степени он был прав.
Я не говорю про гречневую кашу, в любви к которой мы не одиноки, так как французский
aimer также включает и продукты питания. Но некоторые европейские языки имеют даже
точную терминологию, различную для любви дружеской и романтической. Так, например, в английском языке to love и to like, в итальянском – amare и voler bene. Мне нравится
определение дружеской любви у итальянцев – voler bene – желать добра. Испанский глагол
amar и немецкий lieben передают все виды любви и уважения. Но для каши у них имеются
особые выражения – gustar и essen gern. Польский глагол kochat moyce имеет
исключительно отвлеченный, а не материальный характер любви.
Свекр был большой любитель чтения. На книжной полке в его кабинете почти все книги
имели надписи «прочел» и его инициалы. «Чтобы не читать несколько раз одну и ту же
книгу», – пояснил он мне. Я впервые попала в немецкие город и в немецкое общество.
Рига поразила меня чистотой и массой зеленых насаждений. Летом город утопал в цветах.
Такой же несвойственной нам, русским, чистотой и порядком отличались все квартиры, где я побывала. Николай Арнольдович сказал мне, что у них принято надевать на ночь
чехлы на мебель. Чтобы получить полный отдых, жители, рано ложась спать, закрывали на
ночь ставни. Обедали часа в 23, сытно, вкусно, но не тяжело. Не было у них наших
мясных супов, на первое обычно подавалось мясное с обильным соусом из овощей, а на
второе сладкий суп из сушеных или свежих ягод, яблок, пива, молока. В 5 часов рижане
пили кофе с чудесными сдобными булочками, какие выпекались только в Риге. Вечером
легкий ужин, часто только простокваша. Такой режим, возможно, способствовал здоровью
и хорошему настроению жителей. Женщины отличались свежестью и полнотой,
напоминали сдобные булочки. Нигде, ни в каких дачных садах не слыхала я таких взрывов
смеха и веселья, как на рижском взморье. А объект веселья – какие-нибудь качели или