Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
Я выливаю содержимое кюветы на остатки еды, которые набились в раковину. Включаю воду, потом мусородро-билку, и она перемалывает все разом. Из общей комнаты доносится голос Бет:
— Мама, надо ехать.
— Не надо.
— А чего ты хочешь?
— Остаться здесь.
— Так нельзя. У тебя течет кровь.
— Ты сама говорила, что мы останемся.
— Мама, прошу тебя.
— Ты обещала.
— Мама, перестань.
— Ты обещала.
— А у тебя вот так будет течь кровь, и все?
— Позвони еще раз медсестре.
— Мы позвонили еще раз медсестре. Она сказала, чтобы мы тебя везли. Они нас ждут.
— Позвони другой медсестре.
— Пожалуйста, мама!
— Это просто дурость.
— Не смей называть меня дурой.
— Я не называл тебя дурой.
— А кого ты назвал дурой?
— Никого. Я сказал, что это дурость.
— Что дурость?
— Умереть из-за крови из носа.
— Я не собираюсь умирать из-за крови из носа.
— А медсестра говорит, что можешь.
— И врач говорит, что можешь.
— Если вы меня отвезете, я обратно уже не вернусь.
— Господи, мама, ты вернешься.
— Не вернусь.
— О господи!
— Я не хочу опять ложиться в больницу.
— Боже мой, мама, не плачь.
— Не смей повышать на меня голос.
— Прости.
— Мы тебя привезем домой.
— Мама!
— Что?
— Мы привезем тебя обратно.
— Вы хотите меня там оставить.
— О боже.
— Да вы сами на себя посмотрите. Траляля и Труляля.
— Что-что?
— Вам просто надо сегодня вечером уйти по своим делам. Вот и всё.
— Боже мой.
— Сегодня ночью — Новый год. У вас свои планы!
— Прекрасно, истекай кровью. Сиди здесь и истекай кровью. Пока не умрешь.
— Мама, я прошу тебя.
— Ради бога, истекай. Вот только у нас полотенец может не хватить. Схожу куплю полотенца.
— Мама?
— А еще ты испортишь диван.
— Где Тоф? — спрашивает она.
— Внизу.
— Что он там делает?
— Играет на компьютере.
— А он где будет?
— Поедет с нами.
В дальнем конце дорожки на коленях стоял отец. Бет смотрела на него, и на долю секунды картинка показалась ей красивой: в сером зимнем окне — отец, опустившийся на колени. А потом она поняла. Он падал. На кухне, в ванной. Она побежала, распахнула дверь, потом сетчатую и помчалась к нему.
Я освобождаю заднее сиденье универсала и стелю одеяло, потом у боковой дверцы кладу подушку, запираю дверцу. Возвращаюсь в гостиную.
— Как я попаду в машину? — спрашивает она.
— Я тебя отнесу, — говорю я.
Мы берем ее куртку. Берем еще одно полотенце. Берем кювету-полумесяц. Берем капельницу. Еще одну рубашку. Тапочки. Еду для Тофа. Бет все это складывает в машину.
Я открываю дверь в подвал.
— Тоф, поехали.
— Куда?
— В больницу.
— Зачем?
— На обследование.
— Прямо сейчас?
— Да.
— А мне обязательно ехать?
— Да.
— Зачем? Я посижу с Бет.
— Бет тоже едет.
— Я посижу один.
— Нет.
— Почему?
— Потому что.
— Ну почему?
— Господи, Тоф, иди сюда!
— Ну ладно.
Я не уверен, что смогу ее поднять. Даже не представляю себе, какой тяжелой она может оказаться. В ней может быть сто фунтов, или даже сто пятьдесят. Я открываю дверь гаража и возвращаюсь. Отодвигаю стол от дивана. Встаю на колени перед ней. Одну руку просовываю ей под ноги, а второй обхватываю спину. Она пытается сесть.
— Если будешь стоять на коленях, не сможешь встать.
— Ага.
Я поднимаюсь с колен и приседаю.
— Обними меня за шею, — говорю я.
— Аккуратно, — говорит она.
Она обнимает меня за шею. У нее горячая рука.
Надо распрямить ноги. Я слежу, чтобы между моей рукой и обратной стороной ее колен была ночная рубашка. Я не знаю, какой может оказаться там ее кожа на ощупь. Я боюсь того, что может там быть — синяки, ссадины, дыры. Там наверняка есть синяки и мягкие участки… где все прогнило насквозь? Когда я встаю, она протягивает вторую руку к той, которой обхватила меня за шею, цепляется одной рукой за другую. Она не такая тяжелая, как я предполагал. Она не настолько иссохла, как я боялся. Я обхожу кресло, придвинутое к дивану. Когда-то я видел, как они оба — мать и отец — сидели на этом диване. Я иду к двери в гараж. Белки ее глаз пожелтели.
— Смотри, не стукни меня головой.
— Не буду.
— Смотри.
— Не буду.
Мы проходим через первую дверь. Стук о деревянную притолоку.
— Ой.
— Прости.
— Ой-й-й.
— Прости, прости, пожалуйста. Ты цела?
— М-м-м.
— Прости.
Дверь в гараж открыта. В гараже морозный воздух. Она втягивает голову, и я прохожу в дверной проем. Я представляю себе медовый месяц, порог. Она беременна. Залетевшая невеста. Ее опухоль — воздушный шарик. Ее опухоль — плод, выдолбленная тыква. Мать оказалась легче, чем я думал. Я думал, опухоль прибавит ей веса. Опухоль большая и круглая. Мать надевает на нее штаны — то есть надевала на нее штаны с эластичным поясом; когда она еще ходила в штанах, а не в ночной рубашке. Но она легкая. У нее легкая опухоль, полая внутри, как воздушный шар. Опухоль — подгнивающий плод, что сереет по краям. А может, улей с насекомыми — они кишат, черные и шустрые, улей мохнатый по краям. Что-то с глазами. Паук. Или тарантул с ногами вразлет, отбрасывающий метастазы. Воздушный шар, покрытый грязью. У него и цвет, как у грязи. Или еще чернее, блестящий. Как у икры. Он похож на икру и по цвету, и по форме, и по размерам содержимого. Она поздно родила Тофа. Ей было сорок два. Когда она была им беременна, каждый день ходила в церковь молиться. А когда доносила, ей разрезали живот, чтобы вытащить его, но он родился нормальным, здоровым.
Я захожу в гараж, и она сплевывает. Отхаркиванье слышно очень четко. У нее нет ни полотенца, ни кюветы-полумесяца. Зеленая жидкость течет по подбородку и капает на ночную рубашку. Подступает вторая волна, но она крепко сжимает рот и надувает щеки. На лице у нее — зеленая жидкость.
Дверца машины открыта, и я целюсь внутрь материной головой. Она сжимает плечи, стараясь уменьшиться в размерах, чтобы легче втиснуться. Я шаркаю ногами, чтобы упереться поудобнее, держу ее крепче. Я двигаюсь очень медленно. Почти не двигаюсь. Она — ваза, кукла. Огромная ваза. Огромный плод. Овощ, достойный приза. Я просовываю ее в дверь. Наклоняюсь и запихиваю ее на сиденье. Она выглядит неожиданно по-детски в своей ночной рубашке; одергивает подол, чтобы прикрыть ноги. Поправляет подушку за головой, у дверцы, опускается на нее.