Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
Я постучался в огромную дверь, а когда меня впустили, я увидел, что повсюду люди, стол и пол завалены подарками, огромными, прекрасными, в столовой в дальнем конце дома целая толпа людей что-то делает, и еще человек пятьдесят — в заднем дворике, в окружении фонарей, заливших своим светом двор. Мама Шалини сказала, что та отдыхает наверху. Я поднялся по устеленной коврами лестнице и пошел по коридору на шум голосов. Она была в спальне, окна которой выходили на бассейн, сидела на кровати, радостная, легкая, совершенно такая же, как прежде.
— Здравствуй, дорогой! — сказала она.
Мы обнялись. Она была при параде — в шелковой блузке и мини-юбке.
Я рассказал, как по пути в Лос-Анджелес у меня сломалась машина (это чистая правда), как я взял машину у Билла и доехал на ней до ее дома, сказал, как, по-моему, все прекрасно идет — все эти фонари на заднем дворике, бассейн, так много гостей…
— Да, конечно, но зачем все это? — спросила она.
Она не знала, почему мы все тут собрались. Почти физически ощущалось, как она обыскивает свою память в поисках причины, но ничего не находит.
— У тебя сегодня день рождения, — сказал я.
Ее сестра Ануйя и я объяснили ей про день рождения.
— А зачем столько шуму? То есть я понимаю, конечно, что меня все любят и так далее, но все-таки?
Она коротко рассмеялась.
Мы с Ануйей осторожно, как только могли, обрисовали ей суть дела, упомянули падение, кому и чудесное выздоровление. Как всегда, после нашего рассказа Шалини была просто потрясена.
— Ниче-го себе! — сказала она.
— Да, — сказали мы. — Тебе очень повезло.
Про погибшую подругу, с которой она пришла, ей никто не рассказывал.
— О боже, спасибо тебе! — сказала она, пародируя провинциальный акцент и выкатив глаза. «Боже» прозвучало как «боуже».
Наконец она пошла вниз, немного потанцевала на паркетном настиле, который соорудили у бассейна. Ей вручили подарки, потом был ужин, и там были Карла, Марк и все, кто навещал ее в больнице. Вид и теплый ветер с океана вызывали чувства эйфорические, как и было задумано. Когда шум улегся, а Шалини пошла наверх отдыхать, я дошел до дверей с ее матерью.
— Кстати, я следил за делом домовладельца, — сказал я.
— В смысле? — спросила она.
— Ну, домовладельца, хозяина того дома.
Я рассказал, что следил по газетам за судебным процессом над домовладельцем, виновным в том, что обвалилась веранда; рассказал, что раз шесть ходил в здание суда, искал его, хотел присутствовать на слушаньях, хотел посмотреть на этого человека. Я строил планы, что я с ним сделаю, если мы окажемся вдвоем в темном переулке, как размозжу ему череп голыми руками.
— Так вы были на суде? — спросила она.
— Нет, я все время попадал не в ту комнату, или они переносили слушанья. Они все время что-то переносят. Я сидел в пустых залах и ждал… Передайте Шалини, что мне пора уходить.
И я ушел, зная, что, наверное, больше здесь не появлюсь. Я сказал, что еще приеду — может, на День благодарения, — но я знал, что мы с Тофом уедем из Калифорнии: мы вымотались, и нам кажется, что за нами гонятся…
Все остальные или уже уехали, или собирались уезжать. Флэгг переехал в Нью-Йорк, чтобы поступать в аспирантуру, потом туда же уехал Муди, чтобы найти там работу, а следом за ним — и Зев; Кирстен переехала в Гарвард со своим новым бойфрендом, он учился на юрфаке, а она получала магистерскую степень, они были прекрасной, безупречной парой, и мне самому было странно, что я так рад за нее, — вот и мы собрались уезжать, потому что ежедневные поездки на работу стали разрывать мою душу на много маленьких кусочков: идиотская дорога каждый день по одним и тем же улицам, одним и тем же холмам, и медицинской страховки у меня до сих пор нет, и нас уже тошнит от этой крохотной квартирки, где слышен каждый звук, и от необходимости жить рядом с неприятными людьми, которые ничего не понимают, они должны быть такими, как мы, и все понимать, но на самом деле они вообще ничего не понимают, а еще я устал от того, что напротив нас дом престарелых, и всякий раз, проснувшись, я должен смотреть, как они бездельничают на своих крылечках, одеваются, чтобы дойти до местного клуба, а там надеть резиновые шапочки и медленно-медленно плавать в бассейне…
Повсюду так много глупых отголосков. Даже такой пляж, как Черные Пески, напоминает о ней, о том, как в последние полгода своей жизни она смотрела из машины. Когда Тоф играл за школу в футбол, мы с Бет сидели на трибунах, подбадривали его, чморили между собой тренера, а она оставалась в машине, припаркованной на площадке над полем. Мы видели, как она, перегнувшись через руль и прищурившись, наблюдала за игрой.
Мы махали ей руками. Привет, мам!
Она махала рукой в ответ.
Она уже не могла дойти до поля, не могла спуститься на пляж, когда мы побывали там в последний раз. Бет тогда закончила курс, я прилетел, и после выпускного мы с ней, Бет и Тофом поехали вдоль побережья, мимо Монтерея, а когда у Кармела спустились к воде, то сказали ей, что вернемся, и побежали вниз с длинной дюны, помчались к воде; Тофу тогда было всего семь, и он впервые был в Калифорнии. Мы дрались длинными, темными, жесткими, как резина, водорослями. Мы смотрели на машину и махали руками.
Она махала рукой в ответ, высоко над пляжем, глядя на нас сверху. И повозившись еще, засыпав песком волосы Тофа, заставив Бет поцеловать дохлую медузу, мы вернулись к машине, зная, что мать все видела, что она гордится нами, наблюдая с высоты. Но когда мы залезли на дюну и оказались возле машины, нам показалось, что она спит.
Она спала. Руки у нее были сложены на коленях.
Она не махала нам.
Итак, сегодня идеальный ветер. Почти никакого. На пляже Черные Пески обычно ветрено, ветер дует с океана и все портит, уносит фрисби в ледяную воду, и мне приходится на негнущихся ногах идти по воде в шортах и вылавливать его. Но сегодня ветра нет, и еще тут почти нет людей, и это значит, что большая часть пляжа в нашем распоряжении, и это просто отлично, даже если это счастье всего на час.
У нас уже получается намного лучше. Вообще-то у нас с самого начала получалось прекрасно, когда он еще был меньше и когда мы в первый раз здесь оказались, — он на несколько лет опережал сверстников, был звездой на чемпионате по фрисби в летнем лагере, и все остальные ребята его боготворили — видели бы вы, как дети помладше окружили его, а уж когда он снимал бейсболку и его длинные светлые волосы рассыпались… один раз один мальчик был поражен: «Зачем ты носишь бейсболку? — спросил он. — У тебя же такие красивые волосы». Это был совсем маленький мальчик, а я стоял рядом, это было в Родительский день[190]. Но хотя Тоф и был искушен в игре, его диапазон меньше и он не проделывал трюков, а теперь делает разные трюки, и у меня тоже всегда были свои трюки, например когда я подбегаю к фрисби, летящему на уровне груди, а оказавшись рядом, разворачиваюсь примерно на 180 градусов в воздухе — на самом деле, на все 360, если задуматься, ведь… Итак: я разворачиваюсь в воздухе, двигаясь к фрисби, который летит ко мне, и когда дистанция становится идеальной… В общем, когда я в развороте оказываюсь спиной к фрисби, вот тогда я его и ловлю, как при обратном хвате в воздухе, но в идеале я кручусь и — поймав его — приземляюсь лицом к Тофу. Так что 360. Это очень классный трюк, если получается как следует, что бывает не часто, хотя я, блин, действительно классно играю… Так вот, штука в том, что Тоф теперь тоже так делает, и у него выходит гораздо лучше. Он все еще постоянно лажает, отбивает фрисби так, что диск улетает далеко, и от этого я съеживаюсь от ужаса, потому что мы каждую пару месяцев ломаем фрисби, и это всегда происходит примерно так — если ударить по нему битой, можно расколоть его пополам, и так бывает всякий раз, когда мы приезжаем на этот пляж. Или на какой-нибудь другой. Конечно, он из плотной пластмассы, мы ведь покупаем только тяжелые фрисби…