Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
в) Количество изменений в тексте, о которых говорится несколькими страницами выше, существенно преувеличено. У меня был план внести намного больше изменений и исправлений, но когда дошло до дела, я понял, что на данном этапе просто не могу слишком долго возиться с основным текстом. Он вызывал у меня дискомфорт. Он вызывал у меня жуткий дискомфорт. Саму книгу — ту, что начинается с противоположной стороны, — я собирался править очень серьезно, строчку за строчкой. Много раз во время публичных чтений в книжных магазинах я вдруг понимал, что в каком-то месте надо заменить одно слово или целую фразу, — и это ощущение было таким сильным, что посреди фразы я останавливался и исступленно вычеркивал разозлившее меня слово — к большому удовольствию слушателей, которые думали, что это я так шучу. Отчасти проблема в скорости, с которой сочинялись некоторые части книги, и в трудности ее редактирования. Я писал ее быстро не потому, что хотел написать ее поскорее. Если честно, я писал ее быстро потому, что, пока писал, чувствовал себя так, словно я пьяный сижу в сауне. Ну хорошо, не пьяный. Но очень спешу. Мною владеет тревога, смешанная с физическим дискомфортом и неотчетливым ощущением тепла и удовольствия, которое сбалансировано пониманием того, что если я задержусь здесь слишком надолго, то задохнусь или умру от потери крови после, когда стану колотиться кулаками и головой о влажные деревянные стены. Сначала было тепло, разогреваться было приятно, но потом какая-то скотина все время подливала воду на камни — или куда там подливают воду, чтобы стало жарче, — и теперь мне надо удрать из комнаты, где я пишу, сбежать от этой книги; мне было просто жутко — как жутко бывает человеку, если он видит, что его провонявший дальний родственник лежит ничком в омерзительной грязной богадельне, — возвращаться в то время, в эту книгу. Меня по-прежнему больше всего удивляет, что я вообще ее дописал; некоторые пассажи я читаю с удивлением, ведь, по правде говоря, там есть фразы, которые я, написав, ни разу не перечитывал; есть страницы, которых ни разу не открывал. Но главная проблема вот в чем: я сижу здесь в конце сентября 2000 года и если даже хочу сделать какие-то исправления, у меня осталось на это времени четыре дня, ведь два месяца я оттягивал эту работу по тем же самым причинам: мне неприятно сидеть в этой чертовой сауне, битком набитой родными и близкими всех возрастов, которые с интересом наблюдают за мной под операционными светильниками. А я не понимаю, то ли они меня ненавидят, то ли любят, то ли жалеют, то ли все это одновременно, то ли хотят, чтобы сначала с меня живьем содрали кожу, а потом меня исклевали вороны, то ли просто хотят, чтобы я без шума отвалил. Итак: прежде всего, в первой главе почти не будет никаких поправок, потому что я буквально только что, пару минут назад, заглянул в нее, вычитал первые полстраницы и почувствовал, что мне стало тяжело дышать. Да и теперь, двадцать минут спустя, мне по-прежнему тяжело дышать. Я ненавижу снова оказываться в этой главе, в этой сумрачной комнате с низкими потолками. Я ощущаю атмосферу этой комнаты с панелями под дерево, чувствую запах лекарств, запах желчи — у нее резкий запах, — вижу ее глаза, которые смотрят так, как я не люблю, и ее глаза злые, усталые, желтые, провалившиеся, хотя они должны быть яркими, злыми, смеющимися, пронизывающими, способными любить и убивать — у нее были бездонные и пронзительные глаза! — я не хочу снова осязать ткань дивана, дешевый синтетический бархат, ходить по истертому белому ковру, смотреть на кофейный столик, куда отец клал ноги в носках, не хочу сталкивать стеклянную посуду со столика, на котором он держал свои смертоносные запасы, я не хочу смотреть через окно на дорожку, надеясь, что никто не приедет на большой идиотской машине с едой, приготовленной для нас, или с цветами, или просто потому, что они хотят зайти и поговорить, эти ужасные женщины в мехах и с ароматом духов, я не хочу прятаться в ванной, выглядывать в окно над унитазом и видеть, как сорняки обступают траву, и так год за годом, год за годом, и неважно, сколько раз я подстригал эту лужайку, сорняки все равно побеждают. Сейчас я сижу в Бруклине, и мне уже хочется пойти на улицу, может, погулять по парку, но на улице дождь, дождь холодный, а Тофа нет дома, поэтому там будет абсолютно нечего делать, так что и нахуй.
В общем, поправок будет очень мало. В основном тексте будет несколько новых кусков: если конкретно — три, и все они связаны со мной и Тофом, и с тем, что мы делаем. Во всем остальном, следуя глубокому внутреннему убеждению, я оставил все ошибки без изменений. Книга была написана двадцативосьмилетним человеком, и этот двадцативосьмилетний человек пытался передать свои мысли, которые у него были в 21 год, 22, 23, 24, 25, 26 и 27 лет. Пускай уж все эти люди говорят и поступают так, как они говорили и поступали, хорошо это или плохо.
г) Многие имена были изменены.
Да, и еще я выбросил номера телефонов. При подготовке первого издания я старался делать упор на том, что в книге будет максимальное количество настоящих имен, настоящих служебных номеров и так далее, ведь мне хотелось доказать, что можно одновременно придерживаться фактов, и рассказывать историю, которая будет читаться и восприниматься как роман, в какой-то степени надвременной, по крайней мере — бойкий. Менять все имена или, хуже того, превращать все повествование в вымышленное (полуавтобиографическое) казалось мне трусостью и глупостью. Поэтому перед выходом книги я обратился за санкцией к людям, чьи имена упоминались в тексте. Все с готовностью согласились, но многие из тех, кто вначале ответил «да», впоследствии передумали. Вот типичный разговор перед выходом книги:
— А можно писать твое настоящее имя?
— Конечно. Почему нет?
Типичный разговор через месяц после выхода книги:
— Ты бы не мог убрать мое имя?
— Да конечно. А почему?
— Слушай, без обид, но мне и в голову не могло прийти, что эту чертову книгу кто-то увидит.
Немного другая история произошла с тремя моими друзьями, согласившимися на публикацию их телефонных номеров (см. стр. 246). Я ждал, что через несколько месяцев на тех, чьи номера упоминались, обрушится шквал звонков от талантливых тинэйджеров, которым не с кем переспать, и им придется сменить номера — эти расходы я пообещал взять на себя. А вот что вышло: приблизительное количество распроданных экземпляров в твердом переплете — 200 000; приблизительное количество читателей этой книги (с учетом библиотечных экземпляров и книг, одолженных на почитать) — пожалуй, 400 000, и вот какая ерунда:
Количество звонков Марни: 7
Количество звонков Кирстен: 12
Звонков Кей-Си: 5.
В сумме — 24 звонка. В основном звонившие тут же вешали трубку, а те, кто заводил разговор, были предельно вежливы. Но в целом примечателен поразительно низкий процент позвонивших, особенно с учетом того, как проста и доступна телефонная связь. Я полагаю, что большинство читателей либо а) решили, что номера телефонов фальшивые или устаревшие, либо б) отличались невероятной вежливостью и уважением к частной жизни реальных действующих лиц книги, либо в) просто не дочитали до соответствующей страницы, и в этом случае мне винить некого. Тут целиком моя вина.
Но вернемся к теме реальных лиц в книжках:
В основном разговоры были однообразными. Никто не сказал ни слова против, и лишь одна-единственная девушка — которую сейчас зовут Ребеккой — попросила показать ей ту часть книги, где появляется она. Я спросил у нее, как она считает: почему так происходит, почему никто и глазом не моргнул, почему такая перспектива не отпугивает людей, а радует.
— Может, — сказала она, — они видят в ней проявление общинного начала.
— Может, — сказал я. — Может, — сказал я, во второй раз уже больше в это веря.
Так объясняется и то, что человек, названный Джоном, не только не возражал против того, чтобы его передряги были документированы, а даже, пожалуй, сам этого хотел. Если прятать тайны в горовский сейф[192], это не повысит их ценности; свое прошлое надо обращать себе на пользу, иначе оно станет мутировать и превратится в канцероген. Вот Джон и решил: какого хрена, ну ляпнул я пару глупостей, но теперь-то я двигаюсь вперед и, ясное дело, выше. Кроме того, здесь срабатывает тот фактор, на который мы осторожно намекнули под буквой Г: РАССКАЗ МИРУ О СВОИХ СТРАДАНИЯХ КАК СПОСОБ ИЗГНАТЬ ИЛИ, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, РАСТВОРИТЬ БОЛЬ. Мы стремимся поделиться с другими по очевидным причинам: чтобы не чувствовать себя одинокими, распространить вес по большей плоскости, сделать свою ношу легче. Этот фактор может сработать по-разному, не только как возможность смягчить боль: если делишься не плохим, а хорошим, получается, что это возможность «поделиться своей радостью» и «передать другому найденную истину». Наконец, он может выполнить самоценную задачу объединиться с другими, нырнуть в пучину, создать общее поле с большим количеством незнакомых людей, — всякий, кто подает частное объявление, создает веб-сайт, журнал или ведет радиопередачу, движим какой-то одной из этих целей или всеми ими сразу. Все они прекрасны.
Если уж речь зашла о попытках достучаться до других, попытках, которые порой выглядели жалко, упомяну об одном эпизоде, который милосердно пропущен в этой книге, — кратковременной и нелепой карьере автора в качестве художника комиксов. В течение всего времени, описанного в книге, автор рисовал еженедельную серию комиксов для бесплатной газеты «СФ Уикли», редакция которой находилась в нескольких кварталах от редакции журнала «Мощчь». Задача этой серии, как и журнала «Мощчь», была в том, чтобы вовлечь читателей, организовать взаимодействие с ними, пусть даже и поверхностное, и потому нас в долгосрочной перспективе интересовало, как люди среагируют, если в грубые рамки рисунков заложить какой-то стимул. Соответственно, одним из моих любимых экспериментов стал вот какой: оригинальные рисунки, использованные для комиксов, распространялись через багажник моей машины. После того как наш «сивик» был раздавлен внедорожником по пути на свадьбу моей сестры, проходившей под аккомпанемент группы «Кисс», мы купили «БМВ 2002» 1972 года выпуска — прекрасную и очень смешную зеленовато-желтую машину. И тогда я сделал читателем предложение: если они увидят, что где-то на улице стоит моя машина, они могут открыть багажник, который никогда не будет запираться, и найдут внутри рисунки, использованные для напечатанных в газете комиксов. Рисунок можно забрать, отметившись в списке: там должно быть сказано, кто это был и что он взял, — после чего можно спокойно идти по своим делам. Идея сработала. Всего за несколько недель рисунки разобрали, и все подписались — должен сказать, было такое чувство, что решетка, скверно описанная на странице 242, отрастила себе новые беглые штрихи, соединившие разные точки. Тогда, опьяненный верой в людей, я начал оставлять открытым не только багажник, но и все дверцы. Это продолжалось полгода, и за это время ничего не украли, а машине не причинили никакого вреда, если не упоминать о скверне, которую клали под дворники машины вездесущие, бдительные и глубоко омерзительные парковочные полицейские, эти продажные, плотоядные создания в несуразных шлемах, да горят они и их повелители в аду во веки веков с треском и бульканьем, да пылает и плавится их плоть, пока я буду умиленно наблюдать за этим зрелищем, порхая в сторонке на своих шелковистых крылышках.
Идиотизм вот в чем: как и в случае с основной книгой, той, что начинается с обратной стороны, сначала я решил, что идея оставлять рисунки в багажнике — классная (доверие! единение!); потом — что идея жуткая (воровство! вандализм!), потом стал раздумывать, не дать ли задний ход, потом решил, что давать задний ход уже поздно, потом сказал себе: будь что будет; потом сказал себе: что бы ни было, ты это заслужил своими грехами, которых не счесть, начиная с греха, совершенного в одиннадцать лет, когда ты доставлял себе удовольствие распылителем душа на гибком шланге (за много-много лет до того, как узнал, чем может кончиться дело, если это удовольствие продлится чуть подольше). Но дело в том, что вера обычно бывает вознаграждена, что не исключает и того, что порой она бывает ужасающе попрана. Верить — это радость. Великая радость — верить незнакомым людям. Большая радость — рисковать тем, чем можно рискнуть — машиной или репутацией, — доверившись людям, о которых знаешь лишь то, что тебя с ними объединяет нечто эфемерное — например, мы любим одни и те же книжки и комиксы или то, что и мне, и им приходилось видеть человеческие страдания. Список я храню до сих пор, и только что мне пришла в голову мысль опубликовать некоторые из имен, а рядом — то, что они написали в графе «хобби». Список будет напечатан мелким шрифтом, и его, как и приложение, можно будет пропустить не читая.
Но если так, то почему же тогда большая часть имен в книге была изменена? Потому что я потерял вкус к такого рода удальству. Я считал, будто мне казалось, что писать о том, о чем пишу я, — мужество, давать подлинные имена и номера телефонов — такое же мужество, а еще — публиковать рассказы о наших приключениях, в том числе и сексуальных, чтобы их могли прочитать наши родителям, тети и племянники. Но после того как столько человек попросили изменить их имена, когда столько человек были потрясены тем, сколько народу и какого народу прочитали все эти слова, я решил, что надо дать большинству — кроме некоторых главных героев — вздохнуть спокойно и облегчить им жизнь, позволив ускользнуть в статус полувымышленных персонажей. У меня нет права всем рассказывать их жизнь, они не давали мне разрешения на это. В некоторых случаях, там, где в первом варианте я между делом проходился по реальным людям, сейчас я выбросил или смягчил эти места, потому что за последний год вкус к крови я тоже почти полностью утратил.