Два актера на одну роль
Шрифт:
Родольф. Ты также знаешь, что я пылаю страстью к госпоже де М***.
Альбер. Как же, знаю, черт побери! Я видел твою страсть еще малюткой; она появилась на свет на балконе оперного театра, и бутылка испанского вина заменила ей мать, а отца — бокал для пунша; я запеленал ее в пеленки дружбы, я ее укачивал, лелеял ее до той поры, пока она не превратилась в девчурку и не научилась ходить самостоятельно; я слышал ее первый лепет и читал первые стишки, которые она просюсюкала, — между прочим, прескверные; как видишь, я все знаю.
Родольф. Так слушай же и постарайся быть серьезным хоть раз в жизни, если можешь.
Альбер. Постараюсь на этот раз и еще разок в придачу —
Родольф. Я мечтал войти в образ натуры художественной, я мечтал окрасить поэзией прозу жизни и воображал, что для этого нет ничего лучше, чем изысканная и сильная страсть в достойной оправе. Я влюбился в госпожу де М***, уверовав в ее смуглую кожу и глаза итальянки; я и не думал, что при таких явных приметах пылкости и страстности можно быть холодной, как фламандка, кожа у которой под цвет сыра, волосы рыжие, глаза голубые, величиною с. колесико, что на шпорах; я воображал, что увижу самые исступленные порывы страстей, вулканические взрывы, темперамент львицы или тигрицы. О, создатель! Женщина с черными глазами, с розовыми точеными ноздрями, невзирая на оливковый цвет лица, живые краски, влажные и чувственные губы, оказалась одной из овечек госпожи Дезульер, и все свершилось самым безмятежным образом: ни слезинки, ни вздоха, спокойный и веселый вид — хоть на стенку лезь! Я-то мечтал, что она вдохновит меня на создание, по крайней мере, двадцати — тридцати элегий; а я с трудом, и то прибегнув к заимствованиям из Петрарки, едва создал пять-шесть сонетов, которые, впрочем, мне пригодятся в будущем, ибо она так же понимает в поэзии, как я в греческом, и говорить с ней стихами — пустая затея; о бедная моя шелковая лестница, по которой я мечтал взобраться на ее балкон, теперь я вижу, что мне надо от тебя отказаться и продолжать тупо подниматься по каменным ступеням, под стать господину ее супругу. И вот, не зная, как быть, как оживить эту драму, сделать стремительнее ее действие, я решил анонимно написать мужу, что я в близких отношениях с его женой; я надеялся, что он взревнует и устроит сцену; а кончилось все цитатой из Грессе и приглашением на завтра.
Альбер. Все это весьма прискорбно, но я советую тебе написать на эту тему роман-исповедь в двух томах in octavo: [25]я пользуюсь доверием одного книгопродавца, он сразу же его возьмет; вот единственно, чем я могу тебе помочь.
Родольф. Погоди. Ты мой закадычный друг.
Альбер. Эту честь я разделяю с сотней-другой твоих приятелей.
Родольф. Итак, во имя любви ко мне, приволокнись за госпожой де М***.
Альбер. За твоей любовницей?
Родольф. Да.
Альбер. Тьфу ты пропасть! Что это за выдумки! Уж не хочешь ли ты посмеяться надо мной?
Родольф. Ни в коем случае. Да разве это шутка?
Альбер. И весьма плоская.
Родольф. Клянусь, мне не до смеха.
Альбер. Возможно, но от этого ты не менее забавен.
Родольф. Неужели тебе трудно?
Альбер. О, нисколько. Ну, что ж, допустим — я ухаживаю за твоей любовницей. А дальше что?
Родольф. Значит, согласен?
Альбер. Отнюдь нет. Говорю так просто, чтобы выяснить, куда ты клонишь.
Родольф. Но ведь я ревнив: словом, сам понимаешь.
Альбер. Ничего не понимаю, но продолжай, будто я понимаю.
Родольф. Я ревнив, но ревнив романтически и драматически — как Отелло, только вдвойне, втройне. Представь: я вас застаю вдвоем; но ведь ты мой друг, значит, свершилось неслыханное вероломство; какая великолепная коллизия: трудно найти нечто более донжуанское, мефистофельское, макиавеллевское и столь пленительно злодейское. И вот я выхватываю свой острый кинжал и закалываю вас обоих, а это уже донельзя по-испански и донельзя страстно. Ну, что скажешь?
Тут Альбер трижды обвел взглядом Родольфа с головы до ног и с ног до головы и убежал вприпрыжку, хохоча, словно вор, на глазах которого вешают судью.
Родольф, глубоко оскорбленный, умолк и постарался принять величественную позу.
Видя, что Альбер и не думает возвращаться, он пошел домой, разъяренный, как Жеронт, побитый Скапеном.
Прошло пять-шесть дней, а ему так и не представился случай посетить г-жу де М***, и он сидел дома наедине со своими кошками и Мариеттой.
Мариетта, которая с некоторых пор, казалось, пребывала во власти каких-то нравственных страданий, утратила яркий румянец и чарующую жизнерадостность; она больше не пела, больше не смеялась, не носилась по комнате, а целыми днями сидела за шитьем у окна, притаившись, как мышка. Родольф, крайне удивленный такой переменой, никак не мог догадаться, чему ее приписать. Не зная, куда деться от безделья, да и находя, что ей к лицу перламутровая бледность и синева вокруг прекрасных глаз, он вознамерился было вступить с ней в прежние отношения, ибо не лишне отметить, что его частые беседы с г-жой де М*** изрядно мешали его диалогам с Мариеттой. Но она и не подумала благосклонно принять ласки своего повелителя, как бывало раньше, а стойко отбивалась, ужом выскользнула из его рук, убежала к себе в комнату и заперлась.
Родольф попытался повести переговоры через замочную скважину; но напрасный труд — Мариетта молчала, как рыба. Родольф, видя, что все его посулы тщетны, признал игру проигранной и взялся за прерванное чтение.
Спустя час вошла Мариетта; она была принаряжена и держала под мышкой довольно объемистый сверток. Родольф поднял голову и увидел, что она молча стоит, прислонясь к стене.
Родольф. В чем дело, Мариетта, и что это за сверток?
Мариетта. А дело в том, что я ухожу, и вы уж дайте мне, пожалуйста, расчет.
Родольф. Расчет? Но отчего же? Разве вам тут так плохо, разве работа так изнурительна, что вы выбились из сил? Ну так возьмите кого-нибудь в помощь и оставайтесь.
Мариетта. Сударь, жаловаться мне не на что, и не в этом причина моего ухода.
Родольф. Уж не забыл ли я случайно уплатить тебе жалованье за последний квартал?
Мариетта. Из-за этого я бы не ушла, сударь.
Родольф. А, так, значит, ты нашла место получше!
Мариетта. Нет. Ведь я возвращаюсь домой, к матушке.
Родольф. Ты к ней не вернешься, потому что я не хочу с тобой расставаться. Что это за каприз?
Мариетта. О нет, не каприз, сударь, а незыблемое решение.
Родольф. Незыблемое решение? Странно звучит это выражение в устах женщины — существа самого непостоянного на свете. Ты останешься, Мариетта…
Мариетта. У меня недостает ума, чтобы спорить с вами; но знаю одно: я и ночи здесь не проведу.
Родольф. Ошибаешься, моя прелесть: проведешь, и, вдобавок, со мною.
Мариетта. Ну уж нет, или я не буду зваться Мариеттой.
Родольф. Что ж, называйся хоть Жанной, и хватит об этом толковать. Право, Мариетта, ты становишься несносно добродетельной. Если так будет продолжаться, пожалуй, угодишь в святцы — как дева и великомученица. А ведь добродетель — прегнусная, старомодная штука, и я не понимаю, ради чего ты ею обзаводишься: ведь ты хороша собою, и тебе всего двадцать лет. Оставь ее старухам и дурнушкам, пусть они ею и владеют, мы им только благодарны за это; но с такими очаровательными глазками и с такой шейкой ты не имеешь права на добродетель и тебе не подобает взывать к ней. Ну, глупышка, брось свой узелок и не прикидывайся недотрогой; давай поцелуемся и будем добрыми друзьями, как бывало.