Два брата, или Москва в 1812 году
Шрифт:
– Во всяком другом месте, друг мой, я бы не сказал ни слова. Всякий русский должен защищать свою родину и семейство по силам и возможности… Но здесь, в монастыре, в обители, посвященной молитве и посту, я не могу допустить кровопролития, в котором бы сам должен был участвовать… Нет, друзья мои! выберите себе другое место; я благословляю всех и каждого на подвиг бранный…
Все преклонили головы и перекрестились.
– Куда же вы теперь идете, друзья мои? – спросил настоятель.
– Никуда, ваше высокопреподобие. Мы – московские жители и решились остаться на своих пепелищах… Все бежали из Москвы, и хорошо сделали. Останься все – и врагу досталась бы несметная добыча, а теперь…
– Ему, кажется, еще более останется, когда хозяев нет…
– То-то и есть, что ничего не достанется этому антихристу… Ведь и мы такие же русские, как смоляне, вязьмичи и другие православные люди, которые зажигали собственные свои дома при появлении еретиков. И мы сделаем то же… Пусть враги погреются около пепла наших домов.
Настоятель задумчиво покачал головою.
– Я не могу быть судьею в ваших намерениях и думаю, что каждый из вас не только имеет полное право зажечь и истребить свой дом, но что даже этим докажет свою преданность к святой Руси и православной вере… Подумайте, однако, друзья мои… Ведь, зажигая свои домы, вы легко зажжете и другие, которых хозяева вам не давали права на это. Вы сожжете и храмы божий и казенное имущество… А вам поручал ли кто такое дело?
– Никак нет, батюшка! вестимо, что не поручал… Да ведь и до сих пор никто не приказывал по дороге жечь, а православные жгут себе, да и только… Ведь все те, которые бежали из Москвы и оставили врагу свое имение, наверное, не надеются получить его обратно в целости… Божьи храмы, конечно, было бы великий грех сжечь, но ведь сегодня же во всех церквах будут французские конюшни, так уж они и без того осквернены будут… казенные же дома… Уж, конечно, не для того оставлены, чтоб неприятели в них пировали и прохлаждались… Нет, батюшка! поверьте! дело наше доброе и русское. Мы – простые гостинодворцы… кто каретник, кто ветошник. Но мы – русские, все православные. Товарищи наши бежали, забрав у кого кое-какие деньжонки на пропитание. Товары же все оставили… И мы у них спрашивали… хотят ли де они, чтоб это все досталось басурманам, или согласны, чтоб мы их запалили… Все они, батюшка, рукой махнули и перекрестились… Нет! уж воля ваша, а делу быть так. Врагам нашим ничего не достанется! Вот поэтому-то мы и думали просить вас, чтоб вы с братией удалились куда подальше. А то здесь враги со злости убьют вас.
– Что богу угодно, то и будет. Я не в силах уехать и останусь, друзья мои. А вы делайте, как знаете. Я не могу ни запретить вам, ни одобрить ваш поступок. Я буду только молиться за вас и за всех православных. Да воскреснет бог и расточатся врази его!
С набожностию повторила вся толпа это изречение.
– Молитесь за нас, преподобный отец! Вспоминайте о нас в своих молитвах. Ведь уж, верно, и нам несдобровать. Да уж мы на то идем. Господь наградит нас на том свете, если враг и лишит живота… Покуда мы живы, то послушайте, батюшка: если вам приключится какая-нибудь нужда, если потребуется защита противу неприятелей, то велите только зазвонить в большой колокол. Мы здесь поблизости назначили сборное место и тотчас явимся.
– К земному оружию я не буду прибегать, друзья мои. Если помощь всевышнего не спасет меня, то я готов умереть. Ступайте теперь с богом… я очень ослабел.
Еще раз настоятель благословил всех и каждого, и все удалились. Все пошли в монастырскую церковь, где тогда служили вечерню.
Она уже приближалась к концу, как вдруг послышался на дворе необыкновенный шум, и чрез миг вбежали в церковь несколько французских солдат. Остановясь на минуту у входа, при виде священного служения, они потом громко расхохотались при звуках церковного пения.
Ни монахи, ни прихожане не обратили внимания на это кощунство. Первые продолжали службу, а вторые еще усерднее стали молиться. Тут солдаты подошли еще ближе и при громких разговорах о дурной музыке, терзавшей им уши, сговорились запеть одну из походных своих песен. Но едва раздалось это богохульное пение, как священнодействовавший сшел с торжественностию из алтаря в полном облачении. Ему сопутствовал пустынник в виде переводчика, и сей последний, обратясь к французам, сказал им по-французски:
– Господа! если у вас нет никакой религии, то не мешайте другим иметь ее. Если вы не уважаете ничего священного, то уважьте старость и усердие служителей веры… Мы не можем вас заставить выйти отсюда, но просим вас не мешать окончанию божественной службы.
При первых звуках французского языка все солдаты замолчали и с удивлением слушали пустынника.
– Смотри-ка! старик из порядочных людей! – сказал один запевало. – И по-французски говорит… Ну, ладно – старинушка. Мы тебе не мешаем, пой себе сколько душе угодно, только музыка-то у тебя плохая… Мы хотели тебе дать урок.
Все опять захохотали. В ту минуту вошел какой-то штаб-офицер, пустынник, увидя его, обратился к нему:
– Если вы, милостивый государь, имеете какое-нибудь влияние над этою толпою, то скажите ей, что смех, кощунство и дерзости в храме божием доказывают одно невежество и бессмысленность. Права победителей могут относиться к нашим имуществам и жизни, но не к вере.
Солдаты зашумели было снова, но громкое приказание штаб-офицера остановило их. Он им велел выйти и сам последовал за ними.
Когда служба кончилась и пустынник возвратился в свою комнату, то увидел, что уже она занята тем самым штаб-офицером, который выгнал солдат из церкви.
– Вы извините меня, г. аббат, приор или епископ, я, право, не знаю вашего звания, – сказал он очень веселым, однако же решительным тоном. – Это, вероятно, ваша комната, и я, по праву завоевания, занял ее. В вашем монастыре будут стоять две артиллерийские роты, которыми я имею честь командовать. Людей я размещу по вашим кельям, а для лошадей принужден буду занять одну из ваших церквей. У вас их здесь много в монастыре, и я вам любую оставлю для вашего употребления… Дисциплину между солдатами моими буду я сохранять самую строгую, но и вас прошу также не оскорблять их слишком усердным фанатизмом. Я очень уважаю религию и полагаю, что все вероисповедания равно хороши. Один только фанатизм равно дурен везде… Я рад, что вы говорите по-французски. Это доказывает, что вы просвещенный человек и, следовательно, мы поймем друг друга. Пойдемте теперь со мною и распишем ваши кельи, порядок нужен везде…
– Хотя здесь есть начальник, – отвечал пустынник, – но он болен и поручил мне заведовать мирскою частию монастыря. Вы заняли мою комнату, и я не противлюсь, хотя у меня и больной сын. Прежде всего, прошу вас всем священным не трогать кельи самого настоятеля. Он болен и не встает с постели. Если б не это обстоятельство, то монастырь давно уже был бы пуст. Теперь мы все ждем его выздоровления. Во-вторых, если вам угодно выгнать всех монахов из келий, то где же они поместятся, г. полковник?