Два брата
Шрифт:
— Вы встретите у нас, — промолвила Надежда Петровна, — небольшой, но избранный и тесный кружок. Для вашего спокойствия прибавлю, — улыбнулась Надежда Петровна, — что консервативный элемент отсутствует на наших четвергах!
Молодому человеку оставалось только поблагодарить за честь быть в числе избранных, что он и сделал с должной любезностью; однако, очутившись на лестнице, он ругнул Надежду Петровну за то, что она так ловко лишила его десяти рублей и сделала членом «общества вспомоществования истинно бедным людям», на что он никак не рассчитывал, отправляясь с визитом.
В исходе десятого часа Николай подъехал к большому, красивому дому в одной из улиц, прилегающих к Литейной. Отдав пальто и калоши швейцару, он оправился перед зеркалом, взбил чуть-чуть волосы, отчего они стали еще кудрявее, что к нему шло, и по широкой лестнице, устланной красным ковром, с тощими пальмами на площадках поднялся в третий этаж.
Хотя Николай и несколько свысока относился к Смирновым, считая их «жидкими либералами», и заранее осмеивал их журфиксы (он вспомнил, как смеялась над ними Нина Сергеевна), тем не менее наш молодой человек испытывал некоторое волнение, когда остановился у дверей с блестящей дощечкой, на которой была выгравирована изящной вязью фамилия Смирновой. Волнение это не были следствием робости, — нет, это было волнение самолюбия.
Мысли о том, как на него посмотрят, как к нему отнесутся, как он войдет, не оставляли его. У Смирновых, он знал, собирались все более или менее «известные» люди, и он, «неизвестный» молодой человек, мечтавший об известности и уже заранее настроивший себя на насмешливо-враждебный тон, теперь вдруг почувствовал такую малодушную робость, что даже не прочь был уехать домой.
Сознание, что он оробел, именно оробел самым постыдным образом, взбесило нашего молодого человека.
— Фу ты, какая мерзость! — проговорил он и придавил пуговку электрического звонка так решительно, что в прихожей раздался звонок совсем уж неприличный, напоминавший звонки почтальона.
Красивый, необыкновенно представительный лакей во фраке и белом галстуке, с выхоленными бакенбардами, сделавшими бы честь любому камер-юнкеру, отворил поспешно двери и, доложив, что барыня у себя и принимает, пропустил Николая в гостиную. В ярко освещенной, роскошно убранной большой гостиной не было никого; из соседней комнаты раздавался оживленный разговор.
Приподняв свою красиво посаженную голову, Николай прошел в столовую, приостановился на пороге, слегка прищуривая глаза, и, отыскав хозяйку, направился к ней.
— Наконец-то! — любезно приветствовала Николая Надежда Петровна, находя, что Николай и наружностью, и манерами, и безукоризненным костюмом не только не шокировал ее респектабельных чувств, но даже был совсем не лишним украшением ее журфиксов в качестве представительного молодого человека, хотя еще не «известного», но подающего большие надежды.
— Где это вы пропадали, молодой человек? Так-то вы держите слово? Как здоровье ваших? Иван Андреевич не собирается сюда?
И, не дожидаясь ответа на свои вопросы, Надежда Петровна громко произнесла, обращаясь ко всему обществу:
— Николай Иванович Вязников!
Николай сделал общий поклон, а Надежда Петровна между тем назвала по имени несколько более или менее известных фамилий, преимущественно из судебного мира. Впрочем, были и такие фамилии, которые Николай слышал в первый раз.
— С Алексеем Алексеевичем и с мосье Горлицыным вы ведь знакомы.
— Как же, как же! Еще спорили в деревне! — снисходительно проговорил Присухин, протягивая свою мягкую пухлую руку.
Обменявшись рукопожатиями с барышнями и господином Горлицыным, Николай сел на свободное место, очутившись между незнакомыми лицами. С одной стороны сидел худой, совсем худой господин с длинными волосами, с другой — некрасивая полная дама не первой молодости, в светлом платье с большим вырезом, открывавшим более, чем следовало бы в интересах дамы, рыхлую, жирную шею сомнительной свежести.
Прерванный на минуту разговор возобновился, и Николай мог свободно разглядывать общество, сидевшее за столом.
В средине сидела хозяйка, в черном шелковом платье, безукоризненно сшитом, приветливая, веселая и улыбающаяся. Она внимательно слушала свою соседку, прехорошенькую блондинку, с тонкими чертами лица, щебетавшую приятным голоском о необходимости поторопиться устройством благотворительного базара, чтобы опередить другой дамский кружок, — и в то же время зорко следила, есть ли у всех чай, и, если замечала у кого-нибудь пустой стакан, значительно взглядывала на скромную даму, сидевшую за самоваром на конце стола. Хорошенькая блондинка была вице-председательницей «общества вспомоществования истинно бедным людям», председательницей кружка, призревающего пять прелестных малюток, и женой симпатичного, круглолицего, румяного брюнета, даровитого петербургского профессора, сидевшего напротив. Он то и дело смеялся веселым, заразительным смехом, беседуя с Присухиным и другим солидным господином, известным юристом и членом магистратуры — Анохиным. Около барышень тихо ораторствовал молодой ученый г.Горлицын. На этот раз он объяснял не Спенсера, а Шекспира, и внимательно взглядывал на рыжеватого господина, сидевшего подле, когда тот прерывал плавную, докторальную речь молодого ученого разными замечаниями. Маленький, худенький, чистенький господин с светло-рыжими вьющимися волосами, нервный и вертлявый, с необыкновенно юркими, бегающими во все стороны карими глазками, показался знакомым Николаю. Он припомнил, что встречал его в какой-то редакции. Это был господин Пастухов, педагог, археолог, сотрудник газет, ученый дилетант, чиновник, секретарь в многих ученых обществах и вообще бойкий молодой человек, умевший втираться всюду и пользовавшийся, как слышал Николай, покровительством какого-то сановника, которому молодой человек помогал составлять научное исследование о древнерусской посуде.
Невдалеке от Николая сидели два литератора — один очень скромный и молчаливый, другой, напротив, как показалось Николаю, не обладавший большой скромностью. Скромный литератор, с едва заметной улыбкой, скользившей на нервном, умном лице, слушал своего соседа, высокого, плотного, белокурого господина с мясистыми губами, который громко, очевидно желая обратить общее внимание, высказывал необыкновенно либеральные взгляды по поводу современного положения дел. Он волновался, кипятился, говорил необыкновенно развязно и произвел на Николая отвратительное впечатление. В его речах слышалась фальшивая нота. Он точно старался подчеркнуть свой отчаянный либерализм, словно боясь, что ему не поверят. И ему в самом деле как-то не верили.
Толстая некрасивая дама, соседка Вязникова, млела от восторга и сильно затянутого корсета, слушая нескромного литератора, и подавала ему реплики.
Литератор, однако, не вызвал общего внимания. Худой господин с длинными волосами сидел молча, не вмешиваясь в разговор. Раз или два он поднял большие, темные, ленивые глаза на волнующегося литератора и снова опустил их. По-видимому, его не занимали разговоры, происходившие в столовой. Он обводил равнодушным взглядом общество и то и дело посматривал на двери.
«Верно, улизнуть хочет!» — подумал Вязников, недоумевая, к какому разряду отнести этого барина. По виду он походил не то на художника, не то на артиста.
— Скажите, пожалуйста, кто этот белокурый господин? — спросил тихо Николай своего соседа.
— Браиловский.
— Сотрудник «Почты» [56] ?
— А не знаю… Знаю, что литератор и большой болтун!
— А другой, рядом с ним?
— Негожев…
— Негожев! — повторил Вязников и взглянул еще раз на скромного господина в очках, с жиденькой бородкой, рассказы которого отличались недюжинным талантом.
56
«Почта» — возможно этим названием Станюкович намекал на официальный орган Министерства внутренних дел — газету «Северная почта» (1862-1868), целью которой была защита и пропаганда правительственной программы, а также борьба с оппозиционной прессой.