Два цвета земли между двух океанов
Шрифт:
– Собачки устали, - объяснял Василий.
– Длинный сезон, все время в работе. Сейчас весна. Тяжелый снег. Длинный перегон.
Но ехать все-таки было надо. И где-то во втором часу ночи Тумлук с этим согласился.
Мы отправились на следующий день в четыре утра, когда затвердевший за ночь снег хорошо держал нарты. Ночью стоял мороз градусов под тридцать. Василий запряг в нарту мелкоразмерных псов. Одиннадцатым был вожак - вовсе уж крохотный рыжий пес, величиной с таксу, с умнейшими глазами. Звали его Таракан, точнее, Таракан Иванович. Я быстро и прочно понял, что просто неприлично обращаться к нему без отчества.
Собаки суетились, когда их запрягали, и в общем-то охотно шли в алык и к потягу. Но когда нарта была загружена и оставалось только выдернуть остол, упряжка, как по команде, подняла отчаянный тоскливый вопль. Ободранные собачьи лапы, тяжкий труд, тысячи
Василий на ходу объяснял мне принципы управления упряжкой. "Хек" - пошел, "поть-поты" - право, гортанное "кхрр" - налево. Но главное в длинном маршруте - держать на потяге равномерную нагрузку. На бугор подталкивать, на спуске тормозить.
– Давай работай, - сказал Василий. И я начал работать. Толкал нарту на заструги, бежал рядом на тяжелом участке.
– Здоровый парень, - одобрительно говорил Тумлук.
– Бегаешь, как олень. А ну еще!
Днем солнце стало припекать вовсю. Снег размок и превратился в жидкую кашу. На собак жалко было смотреть. Они работали изо всех сил, эти дворняги. И больше всех работал Таракан Иванович. Где-то, еще возле избушки, он лег грудью на алык и так перебирал короткими лапами, все время усердно натягивая постромку. Точно так же с молчаливым усердием он поворачивал упряжку после команды. Беспечные собаки Тумлука признавали только бег по прямой, и Таракан Иванович напирал после команды до тех пор, пока вся упряжка не загибала в нужную сторону. Единственным рослым из собак был сумрачный Иннакели. Он был из породы короткошерстных колымских ездовых собак - лучших ездовых собак мира. Иннакели был стар. На каждой остановке он мгновенно ложился. По первому слову вставал и натягивал алык. Старость и годы работы превратили его в ездовой механизм. Безуспешно я пытался установить хоть какой-то контакт с этим уважаемым псом. Он смотрел отчужденно, в белых, как у всех чистопородных колымских лаек, глазах не было, казалось, никакого выражения.
Наступил вечер, за ним сумерки. Стало слегка подмораживать, но острова все еще не было видно. Сумерки не сгущались, так как май уже время полярного дня, но мороз крепчал не на шутку. Моя промокшая от пота кухлянка затвердела и гремела, как жесть. Уставшие собаки еле тянули. Где-то около двух часов ночи мы добрались до берега, сделав за сутки девяносто километров.
Юго-восточные берега острова Айон состоят из торфяных и песчаных обрывов. Обрывы уже вытаяли под солнцем, обнажилась черная земля, пожухлая прошлогодняя травка. Мы покормили собак, разожгли костер из плавника и стали коротать ночь. Видимо, оба мы были в том состоянии переутомления, когда человек не может спать. Было тихо, как только может быть тихо в заснеженной тундре, где никто не живет.
Где-то под утро стало пригревать солнце и мы задремали. Собачьи лапы мелькали и мелькали у меня перед глазами. Болело все тело. Я постигал, что езда на собаках - труд, а не колоритное катанье на санках в меховой одежде.
Когда солнце поднялось выше, я решил пройтись вдоль обрывов. Море легко размывает остров Айон, и вдоль необозримого участка берега тянулся идеально ровный пляж стометровой ширины. Знаменитые ветры выгладили его - на пляже не было ни одного заструга, ни одной неровности. Искрящийся на солнце, твердый и гладкий, как паркет, снег убегал на север. Сорокаметровые торфяные обрывы были изрезаны промоинами. Дорогой и у костра мы с Тумлуком много говорили о чукотских легендах. И в какой-то момент мне вдруг показалось, что в этой немыслимой тишине, в слепящем сверкании снега, в безлюдье из расщелины возьмет и выйдет мохнатый чукотский келе, и это будет не более необычным, чем, допустим, встретить знакомого на московской улице. Когда возможность этой чепухи стала казаться мне совершенно реальной, я повернул назад и принялся строить тур, чтобы закрепить на местности конечную точку наблюдения. В обратную дорогу мы решили пуститься ночью, как только подморозит. Этот маршрут был еще длиннее - около ста десяти километров. Собаки съели всю панку. Тумлук что-то ворчал по-чукотски и озабоченно качал головой.
Ночь выдалась теплой, снег почти не замерз. Мы не могли остановиться на передышку из-за особенности рейсов с гравиметром, которые должны продолжаться без перерыва от начального до конечного пункта. В противном случае наблюдения будут забракованы, хотя я не претендовал (и не мог претендовать) на высокую точность. Это была первая геофизическая информация, получаемая для территории Чаунской губы, и она имела неоспоримую ценность
Тумлук как-то упал духом или просто устал: все-таки ему было больше пятидесяти. Я вообще удивлялся выносливости, которая таилась в его маленьком, сухом теле. Он доверил каюрить мне, а сам уселся сзади за пассажира. Ну что ж, сбывалась мечта: я вел собачью упряжку по полярным льдам. Наверно, собаки, как и лошади, понимают, когда ими управляет новичок. Во всяком случае, они через полчаса перевернули нарту. Все дело было в тюленях. На весеннем льду губы то и дело виднелись греющиеся на солнце нерпы. Они лежали у лунок черными запятыми. В бинокль было видно, что спящая нерпа, как автомат, через равные интервалы времени поднимает голову, озирается и снова роняет ее на лед в блаженном сне. Другие, выспавшиеся, лежали на спине, похлопывали от удовольствия хвостом и ластами, переворачивались. Стоял безветренный день, майское солнце сжигало кожу. Я снял кухлянку и бежал рядом с нартой в одной ковбойке. Откуда-то сбоку пронесся легкий порыв ветра. В тот же момент вся стая взвыла, рванула в сторону, и я очутился на снегу. Упряжка рвалась вперед, а сзади, уцепившись за нарты, тащился по снегу Тумлук.
– Запах услышали, - сказал он.
– Нерпа!
Снова началась монотонная езда. Через час все повторилось. И снова Тумлук успел уцепиться за нарту, пока я барахтался на снегу.
– Не зевай, - опять сказал Тумлук.
– Убежать могут.
И тут он увидел свое ружье. Одностволка лежала на нартах, при рывке ствол высунулся, зацепил за лед, и его согнуло. Тумлук просто взвыл от ярости. Он осыпал меня ругательствами на русском, чукотском и эскимосском языках. Собаки остановились, уселись на снег и, видно забыв про усталость, с искренним любопытством наблюдали за нами. Наконец Тумлук выдохся.
– Не умеешь - не садись, - сказал он и прогнал меня в задний конец нарты. Через полчаса он все-таки вспомнил, как хорошо сидеть пассажиром, и миролюбиво спросил:
– Инженер?
– Инженер, - с горечью признался я.
– Значит, ружье выправишь, - сказал Тумлук и отдал мне остол.
Этот затяжной беспрерывный рейс продолжался около тридцати часов. После него собаки и мы два дня отлеживались и откармливались. Аня, жена Тумлука, кормила нас рыбьими брюшками, собак - обильно сдобренной жиром панкой. Нерпичьим жиром я мазал лицо, которое, обгорело на весеннем солнце и воспалилось.
Через два дня Тумлук сдал мне в аренду упряжку из шести собак, нарту, немного корма, подарил кухлянку, и я начал работать самостоятельно, без каюра, решив сделать как можно больше маршрутов, пока держится лед на губе.
Во время поездки к устью золотоносной реки Ичувеем случилась история, которая могла плохо кончиться, если бы не Таракан Иванович. Я выполнил рейс и возвращался обратно холостым ходом, "срезав" юго-восточный угол губы. Стоял великолепный солнечный день, и меня неудержимо потянуло в сон. Собакам тоже надо было отдохнуть. Я выбрал место за уютным торосом, куда не доходили порывы ветра, разгрузил нарту, поставил ее набок и приколол остолом. Собаки улеглись. По существующим правилам полярной техники безопасности я возил спальный мешок - кукуль из шкуры зимнего оленя. В мешке было жарко, и я постепенно раздевался, лежа в метке, а одежду складывал на нарту. Через полчаса я лежал в мешке уже совершенно голый. Кстати, это самый удобный, если не единственный, способ спать в кукуле. Проснулся я от дикого собачьего воя и увидел, что упряжка вместе с нартой уносится куда-то в Ледовитый океан. Нарта перевернулась "удачно", на полозья, остол валялся в снегу, на нарте уезжала моя одежда.
Я выскочил из мешка и бросился за собаками. Получалось довольно смешно: где-то во льдах Ледовитого океана бежал голый человек. Собаки уносились стремительно, и я на бегу стал соображать, что придется оторвать кусок от спального мешка, намотать на ноги, мешок надеть на себя и так выбираться к людям. И опять получалось смешно: каким чучелом я явлюсь на базу!
Зернистый снег жег подошвы, - наверное, я бежал очень быстро, но собаки бежали метрах в трехстах впереди еще быстрее. Потом они все сгрудились, нарта с ходу наскочила сзади, раздался визг. Я понял, что опять проклятая нерпа вылезла из лунки и ветер донес запах, отчего собаки обезумели. Я подбежал уже метров на тридцать, как вдруг упряжка распуталась и устремилась куда-то на север. Около лунки остались выпавший торбас и рукавица. Я завопил что есть силы и тут увидел, что упряжка изгибается. Таракан Иванович, изо всех сил упираясь, пытался повернуть обратно. Его быстро сбили, он тащился по снегу, поднялся вой, драка, все перепуталось, и мне удалось ухватиться наконец за нарту.