Два крыла. Русская фэнтези 2007
Шрифт:
— Прости меня, сынок.
Ну и что на такое сказать?
— Радо-матерь тебе простит, — вот что сказал, не хотелось врать. Довольно уж, один раз сегодня соврал — привыкать не собирался.
Кнеж засмеялся. Странно радостным, легким смехом.
— Лют ты, горд и честен. То я сразу в тебе заприметил, как только Могута тебя задирать стал на корабле… помнишь?
— А ты все надеешься, что забуду?
— Нет. Не надеюсь. Идем сядем.
Стол в горнице был накрыт — Дурман, видать, обрадовалась, что кнеж наконец ожил, от пищи перестал отказываться, вот и завалила яствами. Да только он не ел. Усадил меня, а сам стал мерять горницу шагами, волосы седые сильными пальцами назад зачесывать.
— Я
Я слышал, а все еще не до конца понимал. Он увидел это и засмеялся стеклянным смехом.
— Не понимаешь… Помнишь, год назад, когда сидел ты у меня под замком, я говорил, что-де оцарапаешь меня — отпущу? Врал я тебе. В глаза глядел и врал, ну, да мне ли не привыкать? Я часто подолгу с людьми говорю, с другими, теми, кто на большой земле, и ни одному не обмолвился про проклятие далгантское. Что уж мне было тебя провести… Нет, парень. В тот день, когда бы ты меня оцарапал — а правду сказать, на то не один год бы ушел, — не снял бы я с тебя цепей. Решил бы, что достаточно научил, хорош ты стал бы воин по уменью, но не по сердцу. Чтоб хорошо убивать по сердцу, надо злобу иметь — больше, чем есть у тебя. Закалив твое тело, стал бы я закалять лютость твою, кормить ненасытную. Под домом моим есть темница — про нее никто не знает, глубоко она, ни звука оттуда наружу не пробьется… Я бы тебя туда отвел. Я бы мучил тебя, пока бы тебе свет белый стал не мил, пока бы ты не возненавидел одно уже имя мое так, как прежде не чаял ненавидеть… пока не готов бы ты стал убивать все, что ходит по этой земле, за одно только то, что оказался здесь. Вот что я сделать с тобой решил, едва увидел тебя в первый раз.
Не знаю, как губы я сумел разлепить — будто льдом их сковало. А сумел и сказал хрипло:
— Так я ведь убил бы тебя. Убил бы за то первым делом, как ты Бушуя.
Среблян вздрогнул, резко остановился, перестал ерошить волосы. Глянул на меня запавшими глазами быстро и внимательно.
— Смеян тебе рассказал?.. Ну… Нет, сперва б ты не убил. Я бы так тебя поломал, что ты какое-то время мне покорялся бы. А потом — да, убил бы. Да только умер бы я успокоенный, зная, что раз ты меня смог одолеть — то и каждого на Салхане одолеешь. Умер бы, зная, что сделал я все, что мог, чтоб проклятие это снять окаянное… сам не сумел, но хоть вырастил бы того, кто сумеет…
— Проклятие снять? — Я все еще хрипел. — Как?.. Что ты говоришь, кнеж?
— А ты не понял до сих пор? — спросил Среблян — и так спросил, что если бы и не понял я — то теперь все стало бы вовсе ясно.
А ведь и впрямь — все так просто было. Проклятие ведь кто несет? Люди несут. Как уничтожить проклятие? Людей изничтожив. Всех неродов убить — всего и дела. Чтобы некому было больше руду копать, за море ходить, людей неволить и в новых неродов обращать… Снять заразу, выжигая каждую ее пядь, камня на камне не оставляя. Всех убить — Сребляна, жену его Дурман и дочь Ясенку, всю его дружину, всех баб и детей малых, Счастливу мою… а в конце — и самому грудью на меч кинуться. Потому что пока хоть один нерод жив — будет проклятие за него цепляться, дальше идти, будто мор. И еще потому, что как жить, если такое совершишь?
Да только за все века не нашлось человека, у которого на то поднялась бы рука. Ни один из них не тяготился проклятием настолько, чтоб от себя самого навек
Вот в кого меня хотел превратить Среблян. А уже и взялся задело, как вдруг передумал…
— Почему ж не сделал ты этого, господин мой Среблян? — спросил я — Горьбога бы по мою душу, да неужто теперь хрипеть буду до конца дней, голоса ровного никогда не возвращу? — Неужто совесть взыграла? Али съел тогда чего?
Исказился Среблян лицом.
— Смейся… имеешь право. А только тогда меня Ясенка отговорила. Нет, не знала она о том, что я замыслил, как знать могла… Но она тогда тоже болела, помнишь? И хоть не так тяжко, как сейчас, а я решил — недолго ей осталось. И она попросила меня, чтобы я тебя отпустил. И так просила… что же я — вовсе зверь, последней просьбы дочери любимой не уважить? А как она поправилась, поздно было слово обратно брать. Отпустил я тебя… крепко злился, что все сорвалось, а что делать было? С досады выставил против тебя Могуту, в душе надеялся, что он тебя зарубит. Не будешь моим, не послужишь мне, так и вовсе помирай… а ты не захотел. Ты выжил. И вот не верь мне теперь, после всего, — а я рад тому был. Рад, что не убил тебя, что душу тебе не успел искалечить, как мне искалечили… Вижу, как смотришь на меня. Правильно смотришь. Трус я, Лют. Трус и сердцем слаб, малодушен. Не хватило мне самому сил поднять меч на родных и близких, на народ свой… так же, как Бушую когда-то не хватило… делает что-то Янь-Горыня с душами нашими, страх в них поселяет, честную смерть отбирает так же, как честную жизнь. А только хитра, бестия, — знает, что слаб человек, как бы ни лютовал, не поднимет меч на родное. На том и попались…
Так говорил, скоро, торопливо — да сам ли помнил, что говорил, в себе ли был мой кнеж? А я слушал его, и сердце билось в горле моем тяжко, мучительно. Так и хотелось крикнуть: неправда твоя! Не знаешь ты, не понимаешь ничего — и Бушуй-изверг, что тебя терзал, и тот, кто был до Бушуя, — все вы не поняли! Есть, есть другой способ! Мне его Янь-Горыня сама в рудниках показала, я видел… Не надо всех убивать. Довольно тех, кого больше всего любишь. Это же проще, кнеж, это легко… легко ведь?.. Кто-нибудь да сумеет.
— Я надеялся, — продолжал Среблян, кривя рот в улыбке, — ты будешь тем, кто снимет проклятие с нас. Думал опосля, когда сломаю тебя, сыном своим при всех назвать, оставить завет — тебя после смерти моей господином над всеми поставить. Аты меня подвел, парень. И уж как подвел! Я как увидел, что ты на руднике отца жениного ударить не смог, — так враз надежда во мне и потухла. До того теплилась еще, а в тот миг потухла. Не сможешь… как я не смог, и никто… а другого пути-то и нет.
«Есть! — кричало во мне. — Есть другой путь! Да только как сказать тебе о нем… Как сказать: убей, мол, Дурман и Ясен-ку — освободишься. Скинешь бремя, сможешь уйти, забыть все… а забудешь ли?»
— Ну да что уж теперь, — сказал Среблян, будто и не смущаясь вовсе моим молчанием. — Прости, что все это тебе наговорил, ошарашил тебя, беднягу, а себе вот душу облегчил. Потому что рад я, Лют, слов несть как рад, что все было зря, что ошибся я в тебе. Рад, что ранен был, как к деревне твоей подошли, не смог ступить на берег, не бил твоих родичей. Потому что иначе — как знать, не была ли бы теперь твоя ненависть ко мне еще больше? Не захотел ли бы ты помститься мне той же монетой? Не пришел бы нынче к моей Ясенке… не сказал бы ей слова доброго… не спас бы ее. Кем бы я тогда стал, когда бы мне за это пришлось одного себя винить? Нуда что уж… Есть как есть. Прости за все, и спасибо тебе за твою доброту.